«Хотя репетировать Пушкина было довольно сложно чисто технически, это было настоящее счастье»

В новом выпуске «Театрального журнала» представлено интервью с народным артистом России Василием Бочкарёвым о роли Барона в премьерном спектакле Малого театра «Маленькие трагедии» режиссёра Алексея Дубровского. «За рубежом» публикует фрагмент беседы.

---

 - Первого июня в Малом театре состоялась премьера «Маленьких трагедий» А. С. Пушкина. Василий Иванович, вы исполняете роль Барона в «Скупом рыцаре», первой части спектакля, которая задаёт тон всей постановке, настраивает зрителя на высокое театральное переживание. Как вы работали над этой ролью?

- Я не могу сказать «я работал», потому что это было скорее некоторое исследование. Исследование персонажа, исследование самого себя. Это было трудно. Вот уже мы сыграли третий, даже четвёртый спектакль... Но, когда я в отпуске отошёл на некоторое расстояние от того, что я делал, я вдруг ощутил, что я нахожусь над бездной. Александр Сергеевич Пушкин — это бездна. И что бы там мы ни делали, и сколько бы мы ни делали, мы никогда не приблизимся к окончательному пониманию его поэзии, потому что всё время будут возникать какие-то совершенно новые мысли.
Вот у меня, например, самая последняя мысль возникла сегодня утром. Я думал: что самое главное в том, что произошло в «Скупом рыцаре»? Мне, Барону, мой сын говорит в конце: «Вы лжец». Эти последние слова Альбера можно трактовать по-разному. Это финал, Барон вскоре умрёт. Он отвечает сыну: «И гром ещё не грянул, Боже правый! Так подыми ж, и меч нас рассуди!» Такие, казалось бы, простые слова. Кажется, что Барон идёт на столкновение с сыном, он оскорблён... А я сегодня подумал: нет, всё может быть и наоборот. Может быть, Барон благодарен сыну за то, что тот сказал ему эти слова, тем самым сорвав с него маску, которую он уже просто не в силах был носить. И от этого всё сразу меняется. То есть он идёт на меч сына.

- Тогда финал совсем другой.

- Совсем другой.

- Честно говоря, это потрясающее открытие!

- Дело всё в том, что я вообще считаю, что одна из самых великолепных интонаций во взаимоотношениях с ролью, с персонажем — это проникновение в его глубину. И именно в этом счастье, в этом «празднике собеседования» (то есть со-беседования, «совместной» беседы — с автором, с персонажем, с ролью) для меня и состоит русский психологический театр. И хотя репетировать Пушкина было довольно сложно чисто технически, это было настоящее счастье.

- Но мы как-то круто начали с финала. Давайте, может быть, вернёмся к началу и поговорим о монологе Барона?

- В одном этом монологе, в этой «энциклопедии порока», которую раскрывает перед нами Пушкин, я насчитал двадцать три сцены. Барон постоянно меняется. Он словно вращает калейдоскоп и никак не может выбрать, на чём ему остановиться, не может решить, что — истина. Исходя из его слов, ему, с одной стороны, есть дело и до искусства, и до мести, и до золота, которое он копит. А с другой стороны, он освобождает человечество от страстей. «Усните здесь сном силы и покоя», — говорит он, высыпая деньги, — то есть «хватит вам над человечеством измываться». Он настолько парадоксален в этих своих «нарезках», что ни на чём не может остановиться.

- На словах «Нет, выстрадай сперва себе богатство» ваш герой переходит на шёпот. Что несёт эта сцена?

- «Нет, выстрадай сперва себе богатство, // А там посмотрим, станет ли несчастный // То расточать, что кровью приобрёл». Здесь такое впечатление, что Александр Сергеевич пропускает одну букву. Он как бы хочет сказать: «Сможет ли несчастный то расточать, что я кровью приобрёл». А там без «я», просто «что кровью приобрёл». Вот почему он опустил эту букву? Она идёт сюда очень точно. Потому что он говорит: «Ну попробуй, возьми это богатство, которое в крови».

- Кажется, что он имеет в виду, что, дескать, ты сначала выстрадай, то есть накопи богатство, а потом посмотришь, сможешь ли ты сам его расточать. Но я сейчас крепко задумалась.

- Да, возможно. Но он не говорит, что хочет, чтобы сын это богатство кровью приобрёл. Он всё-таки говорит про себя в первую очередь.

- Вы сказали, что репетировать Пушкина было тяжело чисто технически. Но вы выходите на сцену — и во всей своей красоте, глубине и мощи звучит пушкинское слово. Как вы добивались органичного соединения переживания с поэтической формой?

- Сначала я разделил монолог на эпизоды. Когда я понял, что их там двадцать три и в каждом есть внутренние изменения, есть своё событие, свой акцент, свой мотив, то у меня сразу родилось чувство (это мне Александр Сергеевич подсказал, я так думаю), что Барон с некоторой иронией произносит самые первые свои слова: «Как молодой повеса ждёт свиданья // С какой-нибудь развратницей лукавой… // …так я // Весь день минуты ждал, когда сойду // В подвал мой тайный к верным сундукам. // Счастливый день!» В его голосе звучит ирония по отношению к самому себе, издёвка даже над самим собой. Отсюда и финал, в котором Барон как бы подсознательно стремится сбросить с себя страсть к накопленным богатствам. Приближается окончание жизни, и бессмыслица созданного кумира начинает на него давить, близость смерти начинает раскрывать ему глаза на жизнь. Но и отказаться от богатства он не может, потому что это ведь затягивает — деньги, власть над ними. Вся его беда — это потеря сочувствия, сострадания. Инна Натановна Соловьёва говорила, что величие христианства в том, что с ним на свете появилось чувство сострадания. Человек сочувствует ближнему. А пушкинский рыцарь — скупой, в том смысле, что он скуп, он неполноценен, так как лишён этого чувства. В принципе, он наказан. Он несёт за кого-то грех и не может эту ношу сбросить. Не может взглянуть на окружающий его мир просто.

- Когда Барон говорит, что всё ему «послушно», он берёт в руки рамку от картины и «вставляет» в неё самого себя. Как родилось такое решение?

- Был такой художник, Пере Боррель дель Казо. На его известной картине-обманке «Бегство от критики» изображён вылезающий из рамы ребёнок, и изображён так, что создаётся иллюзия, что он сейчас вылезет и попадёт в реальный мир. В сцене, когда Барон берёт в руки раму, тоже есть своего рода обманка. Барон говорит: «Я свистну, и ко мне послушно, робко // Вползёт окровавленное злодейство». Вроде бы много причин, почему он так говорит, но конкретности мало. И мне вдруг пришло на репетиции, что злодейство очень конкретно вползёт. «И руку будет мне лизать, и в очи // Смотреть, в них знак моей читая воли». То есть, с одной стороны, я могу призвать его, но в то же время я его презираю. Я могу дать ему указание, но оно мне противно. Это сложная гамма чувств. Эмоции находятся в какой-то плазме, нерв обнажён, кожа обнажена…

Или слова: «…когда я ключ в замок влагаю, то же // Я чувствую, что чувствовать должны // Они, вонзая в жертву нож: приятно // И страшно вместе». Здесь какая-то близкая эмоция во всём. Она не иллюстративна. Она обнажена. Такая, какая есть.

Ещё один момент. Барон дважды повторяет: «Я царствую!» А потом идут такие слова: «Послушна мне, сильна моя держава; // В ней счастие, в ней честь моя и слава! // Я царствую...» Я выходил на эмоцию Бориса Годунова. Тогда режиссёр подсказал мне, что здесь другая интонация. Барон произносит это немного отстранённо. Он настолько умён, что он не отдаётся полностью вере в то, что он царствует. Он понимает, что это всё иллюзия. Но как творческий человек в какой-то степени он снимает своё кино по этой фантазии. Он пишет свою поэму, но он как бы к ней до конца не причастен. И даже финал его монолога об этом говорит: «…о, если б из могилы // Прийти я мог, сторожевою тенью // Сидеть на сундуке и от живых // Сокровища мои хранить, как ныне!..» О чём он думает? Неужели он думает, что он придёт сюда? Нет, скорее, это опять какой-то родился образ у него, когда он это понимает. В тряпку ещё какую-то белую окутывается: артистично очень играет нафантазированный образ. В этом всём есть какое-то скоморошество. Поэтому думаю, когда Барон со своими сокровищами опускается вниз, под сцену, должен быть какой-то жест… Знаете, как Вивьен Ли делала в фильме «Корабль дураков»: она там шла по коридору на корабле, красивая, грустная и очень несчастная, и в какой-то момент вдруг пускалась в пляс. И у Барона может быть такой финт, который бы показал: он даже над собой имеет право издеваться. Он даже себя может высмеять.

- В финале Барон тоже смеётся.

 - Да. Но в финале это освобождение. «Простите, государь… // Стоять я не могу... мои колени // Слабеют», — говорит он. И потом: «Где ключи? // Ключи, ключи мои!..» Там три раза звучит «ключи». Он смеётся сам над собой, что ищет ключи, умирая. И я считаю, что именно в самом последнем вздохе он получил освобождение. Он, если не прощён, то, во всяком случае, заслужил прощения.

Полное интервью с Василием Бочкарёвым вы можете прочитать в «Театральном журнале», выпуск № 7-8. 

---

Ольга Абрамова
Иллюстрация: использованы изображения emkamal kamaluddin, upklyak, А. С. Пушкин