Печальная звезда Мэрилин Монро
Скорый поезд дальнего следования стоял у залитого солнцем перрона в Альбукерке и заправлялся водой. Подойдя к последнему вагону, я скользнул задумчивым взглядом по пустынному полотну железной дороги, убегающей за горизонт сквозь песчано-желтую даль штата Нью-Мексико. В свои тридцать шесть лет я, кажется, и не знал ничего, кроме работы; у меня, говоря словами Торнтона Уайлдера, было много приключений и никакого опыта. Когда же наконец, спрашивал я себя, кончится работа и начнется жизнь?
Мысль о том, что завтра я буду в Голливуде, приводила меня в волнение. За плечами у меня было несколько пьес, имевших успех, а теперь я вез с собой киносценарий достаточно скандального содержания. И я был рад, что написал его - пусть даже ни один продюсер не возьмется сделать по нему фильм.
Я присел на ящик из-под пива, оставленный кем-то на перроне, и попытался представить себя местным жителем, пришедшим поглазеть на проходящие поезда. Это был своеобразный соблазн перевоплощения, желание затеряться среди просторов Америки… Что-то было не так в моей жизни - может быть, я просто слишком рано женился.
Голливуд — фабрика грез и разочарований
Мой друг кинорежиссер Элиа Казан сидел в купе и занимался моим сценарием. Речь в нем шла о том, как портовые рабочие восстали против профсоюзных боссов, находившихся в услужении у мафии. История получилась очень убедительной, хотя сам я не участвовал в описанных событиях.
Мысли о Голливуде неизменно воскрешают в моей памяти причудливую смесь образов и ароматов: влажная кожа и терпкий привкус морской соли; будоражащая атмосфера прогулок по океану и мертвый озон киностудий; запах бензина, губной помады и хлорированной воды в бассейне.
На вокзале нас встретил представитель кинокомпании «ХХ ВЕК — Фокс» — сунул Казану в руку ключи от маленького черного «линкольна» и удалился.
Мне было тридцать шесть, но я все еще смотрел на мир полудетскими глазами. В те годы Голливуд еще не утратил своих волшебных чар, делавших его страной сплошного праздника в представлении какого-нибудь бруклинского школьника.
И вот мы в Беверли-Хиллз. Зрелище этой доведенной до почти немыслимого совершенства обители богачей и знаменитостей одновременно потрясало и угнетало такого честолюбивого человека, как я. И сюда, в эту материализованную мечту о земном рае явился я со своей историей из жизни портовых кварталов, трущоб, где солнечные лучи с трудом пробивают себе дорогу сквозь пыль и гарь…
Я собирался провести здесь одну неделю. Мы жили в доме Чарлза Фельдмана, продюсера (Казан был режиссером его последнего фильма «Трамвай «Желание»), который всячески старался быть полезным Казану. Несколько раньше Казан послал копию моего сценария Гарри Кону, директору кинокомпании «Коламбия». Я мог еще несколько дней поработать над ним, пока Кон сообщит свое решение.
Каждый день устраивалась небольшая вечеринка. Обычно к ужину собиралось человек восемь — десять. Поначалу здешние нравы несколько шокировали меня: мужчины и женщины, которые приходили вместе, оказывалось, едва знали друг друга — некоторые познакомились какой-нибудь час назад. Женщины, одержимые желанием стать «звездой», приезжали в одиночку на собственных машинах и также в одиночку уезжали. Через какое-то время я понял, что и я мог уехать почти с любой из них.
Безусловно, главными темами этих вечеров были секс и ангажемент. О них не говорили, но думали.
В конечном счете этому была посвящена и светская болтовня. К примеру, направление политического развития страны самым непосредственным образом влияло на то, какие фильмы можно было снимать. Отнюдь не праздным любопытством объяснялось поэтому стремление узнать, что в действительности скрывается за газетными заголовками.
На одном из таких вечеров появилась молодая женщина, с которой Казан познакомил меня несколькими днями раньше. Она мгновенно оказалась в центре всеобщего внимания, смешанного с почти нескрываемым недружелюбием. Это была Мэрилин Монро. Незадолго до этого умер ее импресарио и покровитель Джонни Хайд, однако прежде ему удалось устроить ей несколько маленьких ролей. А это привело к тому, что режиссер Джон Хьюстон дал ей роль в фильме «Асфальтовые джунгли». Роль была практически без слов, тем не менее молодая женщина произвела впечатление.
В обществе, где собрались актрисы и жены влиятельных людей, стремившиеся подчеркнуть, что они светские дамы, и одетые с элегантной сдержанностью, появление Мэрилин было чуть ли не провокацией - пусть даже всего лишь по причине облегающего платья. Оно не просто намекало, а заявляло, что у Мэрилин Монро есть фигура и что эта фигура красивее всех других.
Враждебность женщин окутывала ее, как едкий дым. Исключение составила актриса Эвелин Кейс, бывшая жена Хьюстона. Ей удалось вовлечь Мэрилин в беседу, и они болтали, сидя на диване. Позже, наблюдая за Мэрилин, танцевавшей с каким-то мужчиной, Кейс тихонько сказала мне:
«Они готовы сожрать ее живьем».
Мэрилин была так совершенна, что, казалось, судьба уже заготовила для нее удар, чтобы она спустилась с высоты и стала более похожей на окружающих. И поэтому возникало страстное желание защитить ее, хотя одновременно я понимал, что она, должно быть, умеет за себя постоять, коль скоро ей удается так долго и относительно успешно выживать во враждебной среде.
Несколькими днями раньше мы с Казаном побывали в съемочных павильонах компании «ХХ век - Фокс», с которой у него был заключен контракт. Там работали многие его друзья, один из которых как раз руководил съемками комедии с участием Монти Вулли и крохотной ролью для Мэрилин.
Снимали сцену в ночном клубе, где Мэрилин, одетая в черное ажурное платье, должна была, проходя по залу, привлечь к себе усталый взгляд бородатого Вулли. Мэрилин снимали сзади, чтобы подчеркнуть ее походку.
Когда эпизод был отснят, она подошла к Казану. Я стоял в нескольких метрах от них и видел, что она плакала, время от времени приподнимая черную ажурную вуаль, чтобы вытереть слезы. Позднее она рассказала, что расстроилась, рассказывая Казану о том, как Хайд, умиравший в больнице, громко звал ее. Родня Хайда так и не пустила ее к умирающему, и она так и не простилась с ним.
Ее маленькая роль в фильме была полностью отснята, и на следующий день Мэрилин сопровождала нас к Гарри Кону. Он буквально не сводил глаз с Мэрилин, пытаясь вспомнить, где он раньше мог ее видеть.
— По-моему, я знаю, чьей ты была подружкой, — сказал он.
Она сидела напротив него с типичным для нее беззаботно-застенчивым выражением лица.
При чем тут ФБР?
— Этот фильм не принесет ни цента, — резко заключил Кон, усевшись за свой рабочий стол. — Но я сам оттуда, — он постучал волосатым пальцем по лежащему перед ним сценарию, — и вся эта история мне знакома. На ней не заработаешь. Но я вхожу в игру — при условии, что вы не потребуете денег, пока картина не принесет доход. Я даю деньги, потому что, — он повернулся в сторону Казана, — потому что хочу, чтобы потом ты сделал фильм для меня.
Неожиданно он взглянул на Мэрилин:
— Я вспомнил тебя.
Воспоминание было явно не из приятных: некоторое время назад он звал ее к себе на яхту, но она сказала, что не может принять приглашение — разве что вместе с ними будет и его жена. Это было тяжким оскорблением, и сейчас при воспоминании об этом ему на мгновение ударила в лицо краска гнева.
— Ну, так как? О'кей, раз уж вы такие чертовы идеалисты, а?
Его самодовольная ухмылка отталкивала, но предложение показалось мне приемлемым. В конце концов он ставил на кон свои деньги и студию. Я — свой сценарий, Казан — свой труд.
Когда были обговорены все подробности, Кон заявил, что сценарий необходимо показать специалисту по профсоюзным вопросам, поскольку речь в нем шла о профсоюзах. Мне это показалось странным, но я не ориентировался в этом новом для меня мире и не стал возражать.
По переговорному устройству Кон вызвал нужного человека. Тот уже ознакомился со сценарием и теперь заявил, что находит его просто потрясающим — насколько ему известно. Описанная ситуация точь-в-точь соответствует той, что сложилась в нью-йоркском порту.
Этот отзыв произвел на Кона впечатление. Я взглянул на Мэрилин, которая мне украдкой улыбалась, меня отчаянно влекло к этой женщине!
— Вот только обговорю все это с ФБР, — услышал я грубый голос Кона, не сразу поняв, что он там еще собрался обговаривать с ФБР. Оказалось — мой сценарий.
На обратном пути я спрашивал себя, что бы все это могло значить. Если ФБР намерено проверить наше с Казаном прошлое, то для этого вовсе не обязательно читать сценарий. Достигнутый было триумф грозил стать самым коротким в моей жизни.
Как бы то ни было, приходилось ждать, пока придет ответ из ФБР. Я мог остаться на два-три дня. Мы втроем решили навестить друзей Казана.
По дороге мы заглянули в книжный магазин — Мэрилин хотела приобрести экземпляр «Коммивояжера» (имеется в виду трагедия А. Миллера «Смерть коммивояжера». - Ред.). Она говорила, что любит стихи, и мы выбрали кое-что для нее. Было занятно наблюдать, как она читает, беззвучно шевеля губами и по-детски радуясь чему-то. Мэрилин не подходила ни к одному из известных мне миров. Меня приводил в замешательство чистый, неуловимый дух этой страной женщины, с которой я, даже не прикоснувшись к ней, разделил некую тайну, и во мне рождалась какая-то смутная надежда в отношении нас обоих. Я тщетно пытался найти какое-нибудь рациональное объяснение тому состоянию, в котором она находилась: а может, ей просто никогда никто не дарил книг? И я сказал себе: пока я не потерял голову, нужно уехать.
...В аэропорту Казан, Мэрилин вместе со мной дожидались моего рейса. Кроме нас, в зале было еще человек десять, и почти все разглядывали Мэрилин. На ней была белая сатиновая блузка и бежевая юбка, волосы, расчесанные на правый пробор, спадали на плечи. Вид ее причинял мне почти физическую боль. Бежать немедленно — или я пропал!
Прощаясь, я поцеловал ее в щеку. От неожиданности она отпрянула, глотнув воздуха. Я невольно рассмеялся такой преувеличенной реакции, но, прочитав в глазах абсолютную искренность этого порыва, успел пожалеть о своем поступке.
Я поспешил к самолету. Меня влекло желание скрыться, бежать и от нее, и от себя. Возвращение под защиту морали? Пожалуй. Но не возвращение к правде. В полете вокруг меня все еще витал ее аромат.
В Бруклине я колебался между желанием поздравить себя с тем, что сумел устоять перед искушением, и вопросом - зачем же я уехал. Прошел день и другой. От Казана не было никаких вестей, и я понемногу начал успокаиваться. Кон, должно быть, окончательно отверг мой сценарий, а это означало, что мне незачем больше возвращаться в Голливуд...
Наконец раздался телефонный звонок. Казан говорил самым тихим голосом, словно рядом с ним находится кто-то посторонний, но скорее всего это было не так. Возможно, ему казалось, что это не совсем телефонный разговор. Кон требовал внести некоторые изменения. Если я соглашусь, можно будет приступать к съемкам. Важнейшее изменение должно было заключаться в том, чтобы отрицательных персонажей - профсоюзных мошенников и их гангстеров-телохранителей — представить коммунистами. Я расхохотался, одновременно ощущая какое-то внутреннее оцепенение.
Вообще ФБР считало, что вся эта история крайне опасна и может привести к большим беспорядкам в портах страны — и это в разгар корейской войны, когда требовалась бесперебойная транспортировка людей и грузов.
Не находя слов от возмущения, я ответил, что знаю точно: в порту Бруклина, например, практически нет коммунистов. Было бы полным идиотизмом изображать бунт докеров против коммунистов, а не против организованной преступности, и мне будет стыдно показаться в порту. Казан ответил спокойно и обреченно: идиотизм или нет, но таковы требования Кона и ФБР.
Через пару часов я телеграфировал Кону, что забираю назад свой сценарий, поскольку не могу выполнить поставленных требований. На следующее утро мне принесли ответную телеграмму: «Просто интересно, что вы выходите из игры, едва мы попытались придать сценарию истинно американский дух! Гарри Кон».
В начале 50-х годов так называемый театр абсурда находился еще в процессе становления. Большинство из того, что я о нем знал, я отвергал как псевдоискусство, но ведь каждое поколение писателей что-то вложило в его развитие и потому считало своим долгом защищать его. Следуй я логике своих повседневных наблюдений, я непременно должен был стать поклонником театра абсурда; я же лишь пожимал плечами на происходящее и разражался скептическим смехом.
Ну разве не абсурд? Однажды утром мне позвонил мужчина, который сказал, что был офицером в бригаде Линкольна в Испании и встречал там моего друга Ральфа, который впоследствии погиб. Этот человек хотел встретиться и обсудить со мною нечто важное. И что же? Придя ко мне домой, он - извиняющимся тоном - начал рекламировать мне... акции нефтяных месторождений в Техасе. Он рассказал, что занялся этой работой после того, как угодил в черный список и потерял место. Теперь же новая профессия его вполне устраивает и начала приносить доход.
«Охота на ведьм»
...В «Музее ведьм», принадлежащем Историческому обществу, собрана богатая коллекция документов про «колдовство в Сейлеме», штат Массачусетс. В этот холодный весенний день 1952 года я был единственным его посетителем.
Тогда это учреждение было мало известно людям, не связанным с наукой. Но после того как получила резонанс моя книга «Охота на ведьм» (известна в Советском Союзе как «Тяжкое испытание». — Ред.), положение, видимо, изменилось. В 1692 году в Сейлеме судили и приговорили к смертной казни колдунью. В моем воображении протянулась ниточка: я и Сейлем, Сейлем и Вашингтон. Слушания в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности в моем представлении тоже носили ритуальный характер.
Комиссия почти всегда заранее знала то, что свидетели должны были лишь подтвердить: имена членов компартии. Осведомители ФБР уже давно были внедрены в ряды коммунистов и опознавали участников всевозможных собраний. Как и во времена «процессов над ведьмами» XVII века, дело вели к тому, чтобы обвиняемый публично покаялся.
Работая над этой темой, я и решил поехать в Сейлем, где сохранились судебные протоколы «процессов над ведьмами». За день до отъезда мне позвонил режиссер Элиа Казан и попросил о встрече, так как это был уже второй или третий звонок, я предположил, что с ним случилось что-либо ужасное. Не иначе дело было связано с комиссией…
И вот мы вдвоем прогуливаемся под деревьями, с веток которых сыплются капли недавнего дождя. Ему понадобилось немного времени, чтобы рассказать историю, которая так часто повторялась, что стала обычной. Он получил вызов, отказался сотрудничать с комиссией, однако потом передумал и, давая показания на закрытом заседании, назвал имена нескольких десятков человек, которых в давние годы знал как членов компартии.
Слушая этот рассказ, я испугался. В его словах была мрачная логика. Находясь на вершине своих творческих возможностей, режиссер не мог рассчитывать на то, чтобы снять в Америке еще хотя бы один фильм, не сделай он этого признания. И скорее всего ему не выдали бы паспорт, если бы он решил работать за границей. Его шеф и старый друг Спирос Скурас, президент компании «ХХ век - Фокс», недвусмысленно намекнул: если он не даст показаний перед комиссией, кинокомпания больше не будет нуждаться в его услугах.
Хотя он старался не впадать в эмоции, я видел, что передо мной — человеческая катастрофа. Я сочувствовал ему и в то же время боялся его. Ведь относись я к его поколению, он принес бы в жертву и меня!
Вот что с нами сделали. Человек не обязан быть сильнее, чем он есть на самом деле. Правительство не имеет права требовать этого. И я почувствовал такую горечь за свою страну, какой никогда не испытывал. Я ненавидел ее за глупость и за то, что она выбросила вон свою свободу. Чья безопасность увеличилась оттого, что человека заставляли унижать самого себя, воспользовавшись его слабостью? Ради какой правды людей обрекали на все эти нравственные мучения?
Когда я покидал Сейлем, по радио передавали заявление в связи с показаниями Казана. Когда я приближался к Нью-Йорку, вопрос, писать или не писать пьесу, уже был решен.
В течение многих лет моя «Охота на ведьм» не сходила со сцен как за границей, так и в США. В 1953 году я получил телеграмму из Бельгии: меня приглашали на премьеру спектакля в Брюсселе. Однако руководительница паспортного отдела госдепартамента мисс Шипли отказалась продлить мне паспорт, срок действия которого истек: очевидно, она посмотрела мое досье, которое, несомненно, ей совсем не понравилось. Там было много чего про мою «левую деятельность» - про подписи, которые я ставил, про собрания, в которых я принимал участие, и, конечно, про мой разрыв с Казаном, который нашел большой отклик в прессе.
«Самая грустная девушка»
Мэрилин приехала из Голливуда и поселилась в «Уолдорф тауэр» (часть нью-йоркской гостиницы «Уолдорф-Астория», где сдаются квартиры.— Ред.). Контраст между обычной жизнью улиц и роскошью у Мэрилин был чудесен. Конечно, мне было странно видеть, как молодежь пожирает глазами фото Мэрилин в последнем номере «Ньюс», и сознавать, что через несколько часов я расскажу об этом ей самой. Но Мэрилин очень хорошо знала о том, что происходит на улицах.
Гонорары кинозвезд в те времена стали заметно расти, но доходы Мэрилин были ограничены старым контрактом. В своей долгой борьбе за возможность снимать собственные фильмы она защищалась и от компании «ХХ век — Фокс», которая эксплуатировала ее популярность, фантастически возросшую за последние годы. Мэрилин хотела уважать себя в мире, который не хотел уважать ее.
Даже в хвалебных отзывах о себе она редко находила слова, которые не были бы в лучшем случае снисходительными. Создавалось впечатление, что основную часть статей про нее писали либо глупцы, либо развратники, внушавшие читателям, что в ней нет ничего, кроме сексапильности, которая делает ее безмозглой шлюхой.
Тем временем я узнал ее лучше и в какой-то мере стал смотреть на мир ее глазами. Этот взгляд был новым для меня и небезопасным.
Мэрилин знала, что лживость была велением времени, в котором она жила, но не хотела подчиняться и оставалась мишенью для нападок. Она не ждала, что окружающий «обычный» мир когда-нибудь примет ее. Но когда я познакомился с Мэрилин, она уже вызывала любопытство, а порой и благосклонность публики. Это давало ей робкую надежду на то, что когда-нибудь ей удастся «пустить корни», вести добропорядочную жизнь.
Она полагалась на самую обычную публику: на рабочих, людей в барах, домохозяек, стонущих под бременем неоплаченных счетов, - одним словом, на неискушенную и, как считала Мэрилин, обманутую, манипулируемую толпу.
Я еще не был разведен, и Мэрилин не могла высунуть из дверей носа, чтобы на нее не набросились фоторепортеры. Поэтому мы много времени проводили вдвоем. Конечно, если бы ничто не мешало нам свободно появляться в обществе и отвлекаться на обычные дела, мы не вели бы так много задушевных сближающих бесед. Постепенно мы обрели и дар молчать вместе, столь же таинственный и не поддающийся объяснению, как и влечение людей друг к другу.
Однажды, прервав такое молчание, я сказал ей:
— Ты самая грустная девушка из тех, кого я знаю.
Сначала она восприняла эти слова как свое поражение. Мужчины, сказала она однажды, любят только счастливых женщин. Но потом она осознала, что я имел в виду, и улыбка тронула ее губы:
— А ты единственный человек, который это понял…
В своих мыслях и чувствах я то гнал от себя Мэрилин, то догонял ее, чтобы вернуть. Я гнал от себя измученную женщину и тянулся к детской наивности, которые, как я уже знал, в ней уживались.
Считается, что Мэрилин была круглой сиротой, но это не так. В сиротский дом ее поместили после того, как ее мать попала в психиатрическую лечебницу. Оттуда ее взяли приемные родители.
Она могла войти в комнату, полную людей, и тотчас безошибочно определить, кто из присутствующих в детстве потерял родителей или вырос в приюте. В какой-то степени я перенял эту способность у нее. В глазах у сироты стоит вопрос: «Я тебе нравлюсь?». Это мольба, порожденная бесконечным одиночеством, какого не знает никто из тех, у кого были родители.
Ей было пять или шесть лет, когда Фундаменталистская церковь, к которой принадлежали ее приемные родители, проводила богослужение, в котором принимали участие сотни детей. Они стояли, выстроившись в ряды на склонах гигантского естественного амфитеатра где-то в горах в районе Лос-Анджелеса.
Девочкам выдали накидки, красные с одной и белые с другой стороны. В начале богослужения они были надеты красной стороной наверх. Детям велели по знаку перевернуть накидки: красный цвет — «цвет греха» — должен был смениться белым цветом — «цветом спасения». Как по мановению волшебной палочки, гора засверкала белоснежным пространством, лишь одна точка осталась красной.
Мэрилин сочувственно смеется над ошибкой маленькой девочки, которой была она сама:
— Я просто забыла об этом, было так интересно, когда остальные перевернули накидки. Я так обрадовалась, что никто не забыл это сделать, что забыла перевернуть сама…
За эту неудачу ее побили и, как ей сказали, сам Иисус осудил ее. Она восприняла это как то, что господь от нее отказался.
— Я верила, что Иисус прощает людям, но, судя по тому, что мне говорили, выходило, что на самом деле он только давал пощечины тем, кто делал что-нибудь неправильно...
Теперь она, конечно, смеялась над своей детской наивностью, но в самой глубине ее глаз таилась печаль.
Невада. В 1956 году вокруг соленого озера длиной в несколько миль располагалась резервация индейцев. Это была красивая своей суровостью естественная декорация, постоянно используемая телекомпаниями для съемок фантастических фильмов с чудовищами из Вселенной.
Я приехал сюда на 6 недель, что было необходимо, чтобы получить развод в Неваде. В других штатах правила были более жесткими.
Мэрилин в тот момент снималась в фильме «Автобусная остановка». По письмецу, которое она нацарапала мне, чувствовалось, как она измучена. Меня смущало, что никакие мои слова не могли развеселить ее. Но я помнил, она как-то сказала, что перспектива нашей совместной жизни вызывает у нее больше надежд на будущее, чем были у нее когда-либо.
Однажды ночью меня разбудил хозяин мотеля и позвал к телефону. Дело близилось к полуночи; обычно в это время Мэрилин после съемок давно спала.
Я едва слышал ее высокий задыхающийся голос.
— Я больше не могу, я больше не могу так работать. Папа, я больше не могу...
Сперва она называла меня «папой» в шутку, потом это стало привычкой. Но теперь она не шутила: она была в отчаянии и готова вот-вот заплакать. Весь ее монолог звучал странно, будто она разговаривала сама с собой.
— Заставляют меня делать «как будто». Я так не могу! Я знаю только то, что есть на самом деле. Сказала ему, а он говорит, что я банальна. Он ненавидит меня...
Горе ее было неподдельно, но потом в голосе зазвучали другие нотки:
— Я не хочу ничего этого, я хочу жить в покое. Я ненавижу все это. Я хочу спокойно жить где-нибудь в деревне и быть рядом с тобой, если ты во мне нуждаешься. Я больше не могу бороться за себя...
Я чувствовал, как сильно она доверяла мне. До тех пор она скрывала свою ранимость, и я вдруг понял, что у нее нет никого, кроме меня. Я пытался успокоить ее, уговорил, образумил.
Наконец она сказала, что попробует не принимать близко к сердцу. Я любил ее так, будто она была со мной рядом всю жизнь, ее боль стала моей болью.
… Меня начала беспокоить наша известность. Я представил себе, как будет выглядеть это «паблисити» после нашей свадьбы. Однажды утром перед моим домиком возникла машина с надписью «Телевидение», из нее выбралась съемочная группа, и репортер забросал меня вопросами о наших планах.
Держать ответ было неприятно, и не только потому, что кто-то открыто лез в мою личную жизнь. Я поймал себя на том, что в какой-то степени горжусь, когда мое имя связывают с именем Мэрилин. Я также знал, что мы занимаем первое место на страницах газет еще и потому, что, очевидно, не очень-то подходим друг другу.
Ровно на 42-й день моего вынужденного пребывания в Неваде я рано утром упаковал то немногое, что взял с собой, в походную сумку, сунул пишущую машинку в футляр и в 10 утра уже вошел в офис адвоката Одвина Хиллса. Он должен был оформить мой развод в суде.
Вызов
Просторная приемная адвоката была обставлена просто, без обычной для таких помещений чопорности. Это действовало успокаивающе.
Торопливо вошел Хиллс, поманил меня к себе, двумя пальцами взял за локоть, отвел к окну и тихо спросил:
— Он нашел вас?
— Кто?
— Так он вас не нашел?
— О ком вы говорите?
— Здесь только что был чиновник из комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Вас вызывают...
Напряжение вдруг спало. Итак, судьба настигла меня! Было только странно, что они добрались до меня только теперь, когда я практически перестал интересоваться политикой. Да и влияние комиссии с некоторых пор пошло на убыль. Думается, в то время как раз начиналось короткое затишье в нашей истории, передышка между двумя грандиозными «крестовыми походами» — антикоммунистическим внутри страны и войной во Вьетнаме. До ее начала оставалось несколько лет...
— Что ж, — сказал я, — видимо, тут ничего не поделаешь.
— Но вы можете выйти через черный ход. Мой шофер отвезет вас в аэропорт.
— Не знаю, как и быть, — замялся я.
— Скажите, если надумаете, - сказал Хиллс и ушел в свой кабинет.
Я попробовал рассуждать здраво. Мое исчезновение было бы невероятной сенсацией после того, как всем стало известно о нашей с Мэрилин предстоящей свадьбе. От скандала пострадала бы главным образом она.
Я не стал уклоняться от встречи с чиновником из комиссии.
...Самолет, летевший в Нью-Йорк, был полупуст, и я вольготно расположился сразу на нескольких креслах. Теперь настало время для страха. Я не так уж боялся того, что со мной случится. Гораздо больше меня терзала мысль, что я не сумею объяснить комиссии свою жизнь и то, почему считаю ее жизнью настоящего американца. Вызов в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, в сущности, означал, что в ход пущены самые грубые средства, и тут не до нюансов. Чтобы защитить свою честь, я должен был дать им отпор. Никаких сомнений у меня не было: я никогда не назвал бы комиссии имена людей, моих коллег-писателей, о которых я знал, что они коммунисты.
Бывают ситуации, когда страх столь велик, что вдруг обретаешь спокойствие. Я был уже осужден. Больше, чем себя, я жалел Мэрилин. Все это не могло не отразиться на ней. Пресса всегда либо лежала у ног Мэрилин Монро, либо вцеплялась ей в горло. То, что я вошел в ее жизнь, не могло не спровоцировать газеты, такие как «Нью-Йорк дейли ньюс», которая в те времена была крайне правой. С точки зрения прессы, Мэрилин не только проявила неблагодарность, сойдя вместе со мной «с пути истинного», но и непростительным образом разрушила свой «образцовый американский брак» со знаменитым спортсменом Джо Димаджио.
Поэтому после возвращения Мэрилин со съемок «Автобусной остановки» эти газеты сочли необходимым не только уничтожить ее, но и опорочить ее красоту. Это было особенно важно, потому что близилась к осуществлению ее мечта сняться вместе с Лоренсом Оливье. Она не затерялась на «складе» бесчисленных полупотухших «звездочек», а собиралась вскоре после нашей свадьбы ехать в Англию, чтобы сниматься в фильме «Принц и хористка». Как можно было это допустить?!
Мы временно снимали квартиру в доме у Саттон-плейс. С восьми утра фотографы уже осаждали вход. Что им было надо? Ответ мы получили однажды утром, когда Мэрилин, заметив их из окна, попыталась покинуть дом через черный ход. Она была без макияжа, в платочке и просторном белом свитере — в таком виде она всегда ходила в город к своему психоаналитику, чтобы ее никто не узнавал.
Ушлые газетчики бросились ей наперерез, окружили на заднем дворе среди мусорных баков и сделали фото, за которым так долго охотились. Вот она, так называемая красавица, любимица Америки! Шипящая, как кошка, с затравленным взглядом, угрожающе замахивающаяся на читателя, она выглядела на снимке как сумасшедшая бродяжка, которая рыщет в мусоре и осыпает бранью безобидных прохожих.
Не прошло и шести лет, как те же самые газеты посвятили смерти Мэрилин чуть ли не целые номера, и «безутешные» журналисты давали волю своему «горю»…
...И снова «ХХ век — Фокс» вмешалась в мою жизнь. Спирос Скурас неожиданно появился в нашей квартире - как раз накануне моей поездки в Вашингтон по полученному вызову. Он попытался уговорить меня сотрудничать с комиссией. Он не хотел, чтобы я оказался в тюрьме «за неуважение к конгрессу». Конечно, самому Спиросу это было безразлично, но, считал он, если слухи о нашей женитьбе с Мэрилин верны, такой оборот мог бы сильно повредить его кинокомпании. Ведь всякие патриотические объединения могли решить предпринять что-то против фильмов Мэрилин. Такие уж были времена! А Мэрилин предстояло сняться еще в двух фильмах, прежде чем истекал ее контракт. Замужество как таковое уже наносило ущерб ее имиджу «секс-идола», выйти замуж за меня в данных обстоятельствах было и вовсе катастрофой.
Спирос тяжело вздохнул:
— Артур, я все же очень надеюсь, что ты не сделаешь ужасной ошибки, отвечая перед комиссией…
У меня были все основания предполагать, что он сообщит комиссии каждое мое слово. Поэтому я только мог пожать плечами и пробормотать, что сделаю то, что посчитаю правильным.
— Я знаю людей из конгресса, Артур, они могут здраво мыслить. Лично я думаю, что в твоем случае слушание не будет проводиться публично. Понимаешь, это я могу для тебя устроить...
По тогдашним правилам игры это означало, что меня будут допрашивать при закрытых дверях и «оправдают», если я соглашусь назвать имена... Я должен был также, чтобы соблюсти ритуал, публично принести благодарность за то, что мне помогли найти дорогу «обратно к Америке».
– Но, Спирос, я против этой комиссии. Как я могу поехать в Вашингтон и за что-то благодарить этих людей…
...Когда я, проводив Спироса, вернулся домой, Мэрилин пила «скотч». Она казалась очень неуверенной. Визит Спироса взволновал ее — он был один из немногих в Голливуде, кто по-своему любил ее. Через несколько лет, когда Никита Хрущев во время визита в США приезжал в Голливуд, Спирос пригласил Мэрилин на торжественный обед в его честь и представил ее как большую «звезду». Советский лидер был от нее в восторге, а ей он понравился своей простотой.
Спирос тогда в тысячный раз поведал трогательную историю о том, как он с братьями оказался в Америке, имея всего-то капиталов, что пару ковров, которые они тащили на плечах. А теперь он — президент кинокомпании. Таковы возможности в Америке! Хрущев на это сказал, что он, сын бедного шахтера, теперь первое лицо в Советском Союзе. Мэрилин считала, что это был великолепный ответ.
«Принц и хористка»
...Вечером накануне слушания моего дела в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности я сидел в гостиной вашингтонского адвоката Джо Рау. Его жена позвала его к телефону. Он вернулся, смеясь:
— Как ты отнесешься к возможности комиссии не ходить завтра на заседание? Джо рассказал, что ему передали предложение председателя комиссии, Франсиса Уолтера, конгрессмена из Пенсильвании: слушание моего дела можно отменить, если Мэрилин согласится сфотографироваться вместе с ним. Пусть пожимает ему руку.
Я тоже расхохотался. Не знаю почему, но у меня даже не возникло искушения согласиться. Прими я это предложение, мы наверняка были бы избавлены от многих неприятностей. Но мы лишь изумились тому, что политические деятели готовы на что угодно, лишь бы попасть в газеты - совсем как у нас в шоу-бизнесе…
Мои воспоминания о слушаниях в комиссии похожи на беспорядочные обрывки — так вспоминают о случившемся жертвы насилия. Мне видится стопка документов на столе. Чиновник берет один за другим листки бумаги и зачитывает петиции, которые я подписывал много лет назад: протесты, прошения об освобождении заключенных, призывы к дружбе с Россией...
— Вы подписывали это?
— Да, конечно, я это подписывал.
В самом конце заседания спрашивают, присутствовал ли такой-то на собрании писателей-коммунистов десять лет назад, которое посетил и я сам. Я отказался отвечать.
...Мэрилин приехала в Вашингтон, чтобы оказать мне моральную поддержку. Прячась от репортеров, она проводила время у жены моего адвоката. Мне всегда было очень непросто делить с женщинами трудности, признавая свою слабость. Я замкнулся, и это очень испугало Мэрилин: она чувствовала себя, как надоевшая жена, запертая в чужом доме.
Но уже недалек был тот день, когда нам предстояло уехать в Англию, где Мэрилин должна была сниматься вместе с Лоренсом Оливье, пожалуй, самым почитаемым актером мира, в фильме «Принц и хористка». Оливье был и режиссером фильма.
И вот позади двенадцатичасовой перелет через Атлантику. На состоявшейся в тот же день пресс-конференции присутствовали минимум 400 журналистов. Они встречали Мэрилин так, словно она была богиней, вышедшей к ним из их холодного моря. Когда Мэрилин улыбалась, они улыбались вслед за ней, когда начинала говорить — воцарялась благоговейная тишина.
В холмистом зеленом Суррее мы сняли большой и не очень сырой дом, принадлежавший лорду Норту, издателю газеты «Файнэншл таймс». В музыкальной комнате я нашел письменный стол, за которым мог работать.
Оливье нанес нам визит в первое же утро. Он усердно вводил Мэрилин в курс дела, показывал ей эскизы ее костюмов, декораций. Но она сказала, что хочет как следует отдохнуть перед съемками и все предоставляет ему. У нее и правда был измученный вид, чего я раньше не замечал.
Прошло немного времени, и Мэрилин стало казаться, что Лоренс Оливье пригласил ее сниматься не потому, что ценил ее как актрису, а ради денег, которые благодаря ей мог принести фильм. Она внушила себе, что в совместных сценах он подло стремится оттеснить ее на второй план и ведет себя как кокетка, которая ставит целью привлечь к себе все взгляды. Ради нее самой я не мог с ней согласиться, а она не терпела возражений в этом вопросе. Постепенно я начал понимать: она боялась, что ее снова предадут, и, что было хуже всего, не исключала из числа потенциальных предателей и меня. Если человек встает не на ее сторону, считала она, значит, он ее не любит.
Но бывали, конечно, и хорошие дни, когда не шел дождь, а только моросило, и мы бродили по тихому туманному Виндзорскому парку. Иногда ездили в Брайтон, прогуливались по живописным покинутым приморским улочкам. Мэрилин всеми силами боролась против того, чтобы с ней обращались бережно, как с больной.
Плата за славу
Мы говорили о хорошем, например, о том, как купим себе дом за городом. Она мечтала быть просто женой и вести спокойную жизнь, когда закончатся съемки. Во времена же съемок она чувствовала себя, как в осаде, когда кругом надо быть начеку.
Мэрилин не могла представить себе, как можно смириться с судьбой, и она всегда боролась. Тягостные мысли не оставляли ее даже ночью, и она все чаще прибегала к помощи таблеток, чтобы уснуть.
В немногие часы разрядки, когда она могла думать о политике, об общественной жизни, о попавшемся под руку новом романе, когда она не была актрисой и чьей-то конкуренткой, мне казалось, что цена, которую ей приходилось платить за славу «звезды», чудовищно высока.
В эти редкие часы она казалась мне гонимым, раненым существом. Она мечтательно говорила о том, что, вернувшись в Нью-Йорк, будет изучать историю и литературу, чтобы «узнать, как все было раньше и почему стало таким, как оно есть». Порой вдруг передо мной на мгновение возникала другая Мэрилин - одаренная женщина с глубоким внутренним миром, которой пришлось научиться отвечать на вызовы, бросаемые ей жизнью.
Мэрилин могла быть какой угодно, но она никогда не была равнодушной. Сами ее мучения свидетельствовали о том, что она жила и боролась. Она была живым укором всем равнодушным.
...После возвращения из Англии мы на время нашли удивительно дешевую, но просторную квартиру недалеко от Ист-Ривер. Постепенно жизнь входила в свою колею. Мэрилин утром ходила к своему психоаналитику, а после обеда брала частные уроки актерского мастерства у Ли Страсберга. Время от времени мы ездили в Бруклин навестить моих родителей. Они звали соседей, те приходили и робко восхищались моей женой. Стоило Мэрилин выйти из дома, ее восторженно приветствовали собравшиеся на улице ребятишки.
Мэрилин уютно чувствовала себя среди этих простых людей и особенно любила моего старого отца. Его явная симпатия к ней давала ей некоторое чувство уверенности в себе. Он носил в кармане потрепанную вырезку из газеты, где на фотографии он был изображен вместе с Мэрилин, и показывал ее любому, кто соглашался смотреть.
Отец был по-старчески раним, и это вызывало у Мэрилин приливы глубокой нежности. Когда она мирно сидела рядом с ним на диване, казалось, все тяготы жизни улетали от нее. Мэрилин открыла мне глаза на то, как тонко чувствовал мой отец, каким хорошим художественным вкусом он обладал, как понимал театр и как здраво оценивал актеров.
...Наконец мы нашли то, что искали: собственный дом. Он располагался в восточной части острова Лонг-Айленд, был окружен зелеными полями. Мэрилин решила научиться готовить и начала с домашней лапши, которую она развешивала на спинке стула и сушила феном.
Мы совершали далекие прогулки. Приходили на пустынный пляж, иногда разговаривали с рыбаками, выбиравшими сети из воды.
Эти местные жители дружелюбно и уважительно относились к Мэрилин. Она смущала их только тем, что бегала по берегу и бросала обратно в воду рыб, выбракованных и выброшенных на песок рыбаками. Эта картина сначала трогала, а потом начинала угнетать: мне было видно, что Мэрилин, преследуемая страхом смерти, каким-то нездоровым образом отождествляла себя с этими гибнущими существами.
Доктор подтвердил, что Мэрилин беременна. Иметь ребенка было для нее все равно что иметь корону с тысячью бриллиантов. Она так была одержима мыслями о том, что она станет матерью, что увлекла этой идеей и меня. В наши отношения стало входить новое доверие. Мэрилин переживала то состояние внутреннего покоя, в каком я ее никогда не видел.
Но передышка была короткой. Беременность оказалась внематочной, и Мэрилин пришлось оперировать. Когда она лежала в больнице, ее ранимость была просто невыносимой. Она считала, что я от нее обязательно отвернусь.
Обратная дорога показалась мне вечностью. С бесконечной печалью Мэрилин провожала взглядом автомобили, обгонявшие нашу машину, ехавшую с предельной осторожностью. Я знал, что просто обязан сделать для нее что-нибудь!
Через пару дней я уже сидел за работой над сценарием по моему роману «Неприкаянные». Женская роль обещала быть очень сильной... Конечно, у нас с Мэрилин еще есть будущее, думал я, она снимется в этой роли, и работа над фильмом поможет ей выразить себя. Вовсе не было случайностью, что героиня фильма Рослин в финале обретает веру в жизнь, в любовь.
Съемки уже шли, а я все работал над последними кадрами картины. Мне казалось, что вся логика фильма, история обреченных на одиночество людей, ведет к негативной развязке. Мои герои неминуемо должны были расстаться. Так было бы в жизни. Но я хотел, чтобы именно в этом фильме все было иначе…
Однажды днем Мэрилин бесстрастно, будто речь идет о каком-то постороннем сценарии, сказала мне:
— В сущности, герои должны расстаться в финале.
Я стал возражать, понимая, что она права. Но ирония судьбы была слишком велика: я создал произведение, которое должно было вселить в нее веру, что такая женщина, как она, может найти себе место в этом мире, а в действительности доказал обратное...
Мэрилин все больше отдалялась от меня. Потребовалось много времени, прежде чем я понял, что снотворные таблетки, к которым она прибегала все больше и больше, отняли ее у меня. Мое присутствие уже было для нее мукой, живым напоминанием о том, что ей не удалось начать новую жизнь даже тогда, когда она действительно полюбила…
Что было бы, спрашивал я себя, если бы она не была больше «звездой» кинематографа? Не могли ли бы мы вести нормальную жизнь, свободные от давящего груза известности, просто жить «внизу», а не на вершине, где нет воздуха? Но рассуждать так значило быть эгоистом. Ведь ее известность была ее триумфом, достижением всей ее жизни, не больше и не меньше. Как я чувствовал бы себя, если бы залогом моего семейного счастья был отказ от моего искусства? Она была Мэрилин Монро, и этим все сказано. Она жила кинематографом, и без него это была бы уже не она.
Съемки застопорились. Мэрилин намного опаздывала на работу, не спала ночами, употребляла все больше снотворного. Как-то оператор сказал мне, что не может больше снимать ее крупным планом: она ужасно выглядела. Чтобы спасти фильм, режиссер Хьюстон добился того, чтобы Мэрилин отправили на самолете в Лос-Анджелес, где ее поместили в клинику: она должна была отвыкнуть от барбитуратов.
Мэрилин вернулась через 10 дней. Ее невероятная сопротивляемость казалась мне почти геройством. Она великолепно владела собой, хотя и не лучилась счастьем. Пролетели дни напряженной работы, съемки близились к концу, и мы снова могли говорить друг с другом. Она была со мной очень сдержанна. Не выясняя отношений, мы оба знали, что мы расстались. У меня было такое чувство, что на душе у нее стало одной тяжестью меньше, и хотя бы этому я был рад...
Артур Миллер, «Шпигель», Гамбург
В иллюстрации использовано фото из архива редакции и фотоматериалы (общественное достояние) с сайта https://commons.wikimedia.org
Мысль о том, что завтра я буду в Голливуде, приводила меня в волнение. За плечами у меня было несколько пьес, имевших успех, а теперь я вез с собой киносценарий достаточно скандального содержания. И я был рад, что написал его - пусть даже ни один продюсер не возьмется сделать по нему фильм.
Я присел на ящик из-под пива, оставленный кем-то на перроне, и попытался представить себя местным жителем, пришедшим поглазеть на проходящие поезда. Это был своеобразный соблазн перевоплощения, желание затеряться среди просторов Америки… Что-то было не так в моей жизни - может быть, я просто слишком рано женился.
Голливуд — фабрика грез и разочарований
Мой друг кинорежиссер Элиа Казан сидел в купе и занимался моим сценарием. Речь в нем шла о том, как портовые рабочие восстали против профсоюзных боссов, находившихся в услужении у мафии. История получилась очень убедительной, хотя сам я не участвовал в описанных событиях.
Мысли о Голливуде неизменно воскрешают в моей памяти причудливую смесь образов и ароматов: влажная кожа и терпкий привкус морской соли; будоражащая атмосфера прогулок по океану и мертвый озон киностудий; запах бензина, губной помады и хлорированной воды в бассейне.
На вокзале нас встретил представитель кинокомпании «ХХ ВЕК — Фокс» — сунул Казану в руку ключи от маленького черного «линкольна» и удалился.
Мне было тридцать шесть, но я все еще смотрел на мир полудетскими глазами. В те годы Голливуд еще не утратил своих волшебных чар, делавших его страной сплошного праздника в представлении какого-нибудь бруклинского школьника.
И вот мы в Беверли-Хиллз. Зрелище этой доведенной до почти немыслимого совершенства обители богачей и знаменитостей одновременно потрясало и угнетало такого честолюбивого человека, как я. И сюда, в эту материализованную мечту о земном рае явился я со своей историей из жизни портовых кварталов, трущоб, где солнечные лучи с трудом пробивают себе дорогу сквозь пыль и гарь…
Я собирался провести здесь одну неделю. Мы жили в доме Чарлза Фельдмана, продюсера (Казан был режиссером его последнего фильма «Трамвай «Желание»), который всячески старался быть полезным Казану. Несколько раньше Казан послал копию моего сценария Гарри Кону, директору кинокомпании «Коламбия». Я мог еще несколько дней поработать над ним, пока Кон сообщит свое решение.
Каждый день устраивалась небольшая вечеринка. Обычно к ужину собиралось человек восемь — десять. Поначалу здешние нравы несколько шокировали меня: мужчины и женщины, которые приходили вместе, оказывалось, едва знали друг друга — некоторые познакомились какой-нибудь час назад. Женщины, одержимые желанием стать «звездой», приезжали в одиночку на собственных машинах и также в одиночку уезжали. Через какое-то время я понял, что и я мог уехать почти с любой из них.
Безусловно, главными темами этих вечеров были секс и ангажемент. О них не говорили, но думали.
В конечном счете этому была посвящена и светская болтовня. К примеру, направление политического развития страны самым непосредственным образом влияло на то, какие фильмы можно было снимать. Отнюдь не праздным любопытством объяснялось поэтому стремление узнать, что в действительности скрывается за газетными заголовками.
На одном из таких вечеров появилась молодая женщина, с которой Казан познакомил меня несколькими днями раньше. Она мгновенно оказалась в центре всеобщего внимания, смешанного с почти нескрываемым недружелюбием. Это была Мэрилин Монро. Незадолго до этого умер ее импресарио и покровитель Джонни Хайд, однако прежде ему удалось устроить ей несколько маленьких ролей. А это привело к тому, что режиссер Джон Хьюстон дал ей роль в фильме «Асфальтовые джунгли». Роль была практически без слов, тем не менее молодая женщина произвела впечатление.
В обществе, где собрались актрисы и жены влиятельных людей, стремившиеся подчеркнуть, что они светские дамы, и одетые с элегантной сдержанностью, появление Мэрилин было чуть ли не провокацией - пусть даже всего лишь по причине облегающего платья. Оно не просто намекало, а заявляло, что у Мэрилин Монро есть фигура и что эта фигура красивее всех других.
Враждебность женщин окутывала ее, как едкий дым. Исключение составила актриса Эвелин Кейс, бывшая жена Хьюстона. Ей удалось вовлечь Мэрилин в беседу, и они болтали, сидя на диване. Позже, наблюдая за Мэрилин, танцевавшей с каким-то мужчиной, Кейс тихонько сказала мне:
«Они готовы сожрать ее живьем».
Мэрилин была так совершенна, что, казалось, судьба уже заготовила для нее удар, чтобы она спустилась с высоты и стала более похожей на окружающих. И поэтому возникало страстное желание защитить ее, хотя одновременно я понимал, что она, должно быть, умеет за себя постоять, коль скоро ей удается так долго и относительно успешно выживать во враждебной среде.
Несколькими днями раньше мы с Казаном побывали в съемочных павильонах компании «ХХ век - Фокс», с которой у него был заключен контракт. Там работали многие его друзья, один из которых как раз руководил съемками комедии с участием Монти Вулли и крохотной ролью для Мэрилин.
Снимали сцену в ночном клубе, где Мэрилин, одетая в черное ажурное платье, должна была, проходя по залу, привлечь к себе усталый взгляд бородатого Вулли. Мэрилин снимали сзади, чтобы подчеркнуть ее походку.
Когда эпизод был отснят, она подошла к Казану. Я стоял в нескольких метрах от них и видел, что она плакала, время от времени приподнимая черную ажурную вуаль, чтобы вытереть слезы. Позднее она рассказала, что расстроилась, рассказывая Казану о том, как Хайд, умиравший в больнице, громко звал ее. Родня Хайда так и не пустила ее к умирающему, и она так и не простилась с ним.
Ее маленькая роль в фильме была полностью отснята, и на следующий день Мэрилин сопровождала нас к Гарри Кону. Он буквально не сводил глаз с Мэрилин, пытаясь вспомнить, где он раньше мог ее видеть.
— По-моему, я знаю, чьей ты была подружкой, — сказал он.
Она сидела напротив него с типичным для нее беззаботно-застенчивым выражением лица.
При чем тут ФБР?
— Этот фильм не принесет ни цента, — резко заключил Кон, усевшись за свой рабочий стол. — Но я сам оттуда, — он постучал волосатым пальцем по лежащему перед ним сценарию, — и вся эта история мне знакома. На ней не заработаешь. Но я вхожу в игру — при условии, что вы не потребуете денег, пока картина не принесет доход. Я даю деньги, потому что, — он повернулся в сторону Казана, — потому что хочу, чтобы потом ты сделал фильм для меня.
Неожиданно он взглянул на Мэрилин:
— Я вспомнил тебя.
Воспоминание было явно не из приятных: некоторое время назад он звал ее к себе на яхту, но она сказала, что не может принять приглашение — разве что вместе с ними будет и его жена. Это было тяжким оскорблением, и сейчас при воспоминании об этом ему на мгновение ударила в лицо краска гнева.
— Ну, так как? О'кей, раз уж вы такие чертовы идеалисты, а?
Его самодовольная ухмылка отталкивала, но предложение показалось мне приемлемым. В конце концов он ставил на кон свои деньги и студию. Я — свой сценарий, Казан — свой труд.
Когда были обговорены все подробности, Кон заявил, что сценарий необходимо показать специалисту по профсоюзным вопросам, поскольку речь в нем шла о профсоюзах. Мне это показалось странным, но я не ориентировался в этом новом для меня мире и не стал возражать.
По переговорному устройству Кон вызвал нужного человека. Тот уже ознакомился со сценарием и теперь заявил, что находит его просто потрясающим — насколько ему известно. Описанная ситуация точь-в-точь соответствует той, что сложилась в нью-йоркском порту.
Этот отзыв произвел на Кона впечатление. Я взглянул на Мэрилин, которая мне украдкой улыбалась, меня отчаянно влекло к этой женщине!
— Вот только обговорю все это с ФБР, — услышал я грубый голос Кона, не сразу поняв, что он там еще собрался обговаривать с ФБР. Оказалось — мой сценарий.
На обратном пути я спрашивал себя, что бы все это могло значить. Если ФБР намерено проверить наше с Казаном прошлое, то для этого вовсе не обязательно читать сценарий. Достигнутый было триумф грозил стать самым коротким в моей жизни.
Как бы то ни было, приходилось ждать, пока придет ответ из ФБР. Я мог остаться на два-три дня. Мы втроем решили навестить друзей Казана.
По дороге мы заглянули в книжный магазин — Мэрилин хотела приобрести экземпляр «Коммивояжера» (имеется в виду трагедия А. Миллера «Смерть коммивояжера». - Ред.). Она говорила, что любит стихи, и мы выбрали кое-что для нее. Было занятно наблюдать, как она читает, беззвучно шевеля губами и по-детски радуясь чему-то. Мэрилин не подходила ни к одному из известных мне миров. Меня приводил в замешательство чистый, неуловимый дух этой страной женщины, с которой я, даже не прикоснувшись к ней, разделил некую тайну, и во мне рождалась какая-то смутная надежда в отношении нас обоих. Я тщетно пытался найти какое-нибудь рациональное объяснение тому состоянию, в котором она находилась: а может, ей просто никогда никто не дарил книг? И я сказал себе: пока я не потерял голову, нужно уехать.
...В аэропорту Казан, Мэрилин вместе со мной дожидались моего рейса. Кроме нас, в зале было еще человек десять, и почти все разглядывали Мэрилин. На ней была белая сатиновая блузка и бежевая юбка, волосы, расчесанные на правый пробор, спадали на плечи. Вид ее причинял мне почти физическую боль. Бежать немедленно — или я пропал!
Прощаясь, я поцеловал ее в щеку. От неожиданности она отпрянула, глотнув воздуха. Я невольно рассмеялся такой преувеличенной реакции, но, прочитав в глазах абсолютную искренность этого порыва, успел пожалеть о своем поступке.
Я поспешил к самолету. Меня влекло желание скрыться, бежать и от нее, и от себя. Возвращение под защиту морали? Пожалуй. Но не возвращение к правде. В полете вокруг меня все еще витал ее аромат.
В Бруклине я колебался между желанием поздравить себя с тем, что сумел устоять перед искушением, и вопросом - зачем же я уехал. Прошел день и другой. От Казана не было никаких вестей, и я понемногу начал успокаиваться. Кон, должно быть, окончательно отверг мой сценарий, а это означало, что мне незачем больше возвращаться в Голливуд...
Наконец раздался телефонный звонок. Казан говорил самым тихим голосом, словно рядом с ним находится кто-то посторонний, но скорее всего это было не так. Возможно, ему казалось, что это не совсем телефонный разговор. Кон требовал внести некоторые изменения. Если я соглашусь, можно будет приступать к съемкам. Важнейшее изменение должно было заключаться в том, чтобы отрицательных персонажей - профсоюзных мошенников и их гангстеров-телохранителей — представить коммунистами. Я расхохотался, одновременно ощущая какое-то внутреннее оцепенение.
Вообще ФБР считало, что вся эта история крайне опасна и может привести к большим беспорядкам в портах страны — и это в разгар корейской войны, когда требовалась бесперебойная транспортировка людей и грузов.
Не находя слов от возмущения, я ответил, что знаю точно: в порту Бруклина, например, практически нет коммунистов. Было бы полным идиотизмом изображать бунт докеров против коммунистов, а не против организованной преступности, и мне будет стыдно показаться в порту. Казан ответил спокойно и обреченно: идиотизм или нет, но таковы требования Кона и ФБР.
Через пару часов я телеграфировал Кону, что забираю назад свой сценарий, поскольку не могу выполнить поставленных требований. На следующее утро мне принесли ответную телеграмму: «Просто интересно, что вы выходите из игры, едва мы попытались придать сценарию истинно американский дух! Гарри Кон».
В начале 50-х годов так называемый театр абсурда находился еще в процессе становления. Большинство из того, что я о нем знал, я отвергал как псевдоискусство, но ведь каждое поколение писателей что-то вложило в его развитие и потому считало своим долгом защищать его. Следуй я логике своих повседневных наблюдений, я непременно должен был стать поклонником театра абсурда; я же лишь пожимал плечами на происходящее и разражался скептическим смехом.
Ну разве не абсурд? Однажды утром мне позвонил мужчина, который сказал, что был офицером в бригаде Линкольна в Испании и встречал там моего друга Ральфа, который впоследствии погиб. Этот человек хотел встретиться и обсудить со мною нечто важное. И что же? Придя ко мне домой, он - извиняющимся тоном - начал рекламировать мне... акции нефтяных месторождений в Техасе. Он рассказал, что занялся этой работой после того, как угодил в черный список и потерял место. Теперь же новая профессия его вполне устраивает и начала приносить доход.
«Охота на ведьм»
...В «Музее ведьм», принадлежащем Историческому обществу, собрана богатая коллекция документов про «колдовство в Сейлеме», штат Массачусетс. В этот холодный весенний день 1952 года я был единственным его посетителем.
Тогда это учреждение было мало известно людям, не связанным с наукой. Но после того как получила резонанс моя книга «Охота на ведьм» (известна в Советском Союзе как «Тяжкое испытание». — Ред.), положение, видимо, изменилось. В 1692 году в Сейлеме судили и приговорили к смертной казни колдунью. В моем воображении протянулась ниточка: я и Сейлем, Сейлем и Вашингтон. Слушания в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности в моем представлении тоже носили ритуальный характер.
Комиссия почти всегда заранее знала то, что свидетели должны были лишь подтвердить: имена членов компартии. Осведомители ФБР уже давно были внедрены в ряды коммунистов и опознавали участников всевозможных собраний. Как и во времена «процессов над ведьмами» XVII века, дело вели к тому, чтобы обвиняемый публично покаялся.
Работая над этой темой, я и решил поехать в Сейлем, где сохранились судебные протоколы «процессов над ведьмами». За день до отъезда мне позвонил режиссер Элиа Казан и попросил о встрече, так как это был уже второй или третий звонок, я предположил, что с ним случилось что-либо ужасное. Не иначе дело было связано с комиссией…
И вот мы вдвоем прогуливаемся под деревьями, с веток которых сыплются капли недавнего дождя. Ему понадобилось немного времени, чтобы рассказать историю, которая так часто повторялась, что стала обычной. Он получил вызов, отказался сотрудничать с комиссией, однако потом передумал и, давая показания на закрытом заседании, назвал имена нескольких десятков человек, которых в давние годы знал как членов компартии.
Слушая этот рассказ, я испугался. В его словах была мрачная логика. Находясь на вершине своих творческих возможностей, режиссер не мог рассчитывать на то, чтобы снять в Америке еще хотя бы один фильм, не сделай он этого признания. И скорее всего ему не выдали бы паспорт, если бы он решил работать за границей. Его шеф и старый друг Спирос Скурас, президент компании «ХХ век - Фокс», недвусмысленно намекнул: если он не даст показаний перед комиссией, кинокомпания больше не будет нуждаться в его услугах.
Хотя он старался не впадать в эмоции, я видел, что передо мной — человеческая катастрофа. Я сочувствовал ему и в то же время боялся его. Ведь относись я к его поколению, он принес бы в жертву и меня!
Вот что с нами сделали. Человек не обязан быть сильнее, чем он есть на самом деле. Правительство не имеет права требовать этого. И я почувствовал такую горечь за свою страну, какой никогда не испытывал. Я ненавидел ее за глупость и за то, что она выбросила вон свою свободу. Чья безопасность увеличилась оттого, что человека заставляли унижать самого себя, воспользовавшись его слабостью? Ради какой правды людей обрекали на все эти нравственные мучения?
Когда я покидал Сейлем, по радио передавали заявление в связи с показаниями Казана. Когда я приближался к Нью-Йорку, вопрос, писать или не писать пьесу, уже был решен.
В течение многих лет моя «Охота на ведьм» не сходила со сцен как за границей, так и в США. В 1953 году я получил телеграмму из Бельгии: меня приглашали на премьеру спектакля в Брюсселе. Однако руководительница паспортного отдела госдепартамента мисс Шипли отказалась продлить мне паспорт, срок действия которого истек: очевидно, она посмотрела мое досье, которое, несомненно, ей совсем не понравилось. Там было много чего про мою «левую деятельность» - про подписи, которые я ставил, про собрания, в которых я принимал участие, и, конечно, про мой разрыв с Казаном, который нашел большой отклик в прессе.
«Самая грустная девушка»
Мэрилин приехала из Голливуда и поселилась в «Уолдорф тауэр» (часть нью-йоркской гостиницы «Уолдорф-Астория», где сдаются квартиры.— Ред.). Контраст между обычной жизнью улиц и роскошью у Мэрилин был чудесен. Конечно, мне было странно видеть, как молодежь пожирает глазами фото Мэрилин в последнем номере «Ньюс», и сознавать, что через несколько часов я расскажу об этом ей самой. Но Мэрилин очень хорошо знала о том, что происходит на улицах.
Гонорары кинозвезд в те времена стали заметно расти, но доходы Мэрилин были ограничены старым контрактом. В своей долгой борьбе за возможность снимать собственные фильмы она защищалась и от компании «ХХ век — Фокс», которая эксплуатировала ее популярность, фантастически возросшую за последние годы. Мэрилин хотела уважать себя в мире, который не хотел уважать ее.
Даже в хвалебных отзывах о себе она редко находила слова, которые не были бы в лучшем случае снисходительными. Создавалось впечатление, что основную часть статей про нее писали либо глупцы, либо развратники, внушавшие читателям, что в ней нет ничего, кроме сексапильности, которая делает ее безмозглой шлюхой.
Тем временем я узнал ее лучше и в какой-то мере стал смотреть на мир ее глазами. Этот взгляд был новым для меня и небезопасным.
Мэрилин знала, что лживость была велением времени, в котором она жила, но не хотела подчиняться и оставалась мишенью для нападок. Она не ждала, что окружающий «обычный» мир когда-нибудь примет ее. Но когда я познакомился с Мэрилин, она уже вызывала любопытство, а порой и благосклонность публики. Это давало ей робкую надежду на то, что когда-нибудь ей удастся «пустить корни», вести добропорядочную жизнь.
Она полагалась на самую обычную публику: на рабочих, людей в барах, домохозяек, стонущих под бременем неоплаченных счетов, - одним словом, на неискушенную и, как считала Мэрилин, обманутую, манипулируемую толпу.
Я еще не был разведен, и Мэрилин не могла высунуть из дверей носа, чтобы на нее не набросились фоторепортеры. Поэтому мы много времени проводили вдвоем. Конечно, если бы ничто не мешало нам свободно появляться в обществе и отвлекаться на обычные дела, мы не вели бы так много задушевных сближающих бесед. Постепенно мы обрели и дар молчать вместе, столь же таинственный и не поддающийся объяснению, как и влечение людей друг к другу.
Однажды, прервав такое молчание, я сказал ей:
— Ты самая грустная девушка из тех, кого я знаю.
Сначала она восприняла эти слова как свое поражение. Мужчины, сказала она однажды, любят только счастливых женщин. Но потом она осознала, что я имел в виду, и улыбка тронула ее губы:
— А ты единственный человек, который это понял…
В своих мыслях и чувствах я то гнал от себя Мэрилин, то догонял ее, чтобы вернуть. Я гнал от себя измученную женщину и тянулся к детской наивности, которые, как я уже знал, в ней уживались.
Считается, что Мэрилин была круглой сиротой, но это не так. В сиротский дом ее поместили после того, как ее мать попала в психиатрическую лечебницу. Оттуда ее взяли приемные родители.
Она могла войти в комнату, полную людей, и тотчас безошибочно определить, кто из присутствующих в детстве потерял родителей или вырос в приюте. В какой-то степени я перенял эту способность у нее. В глазах у сироты стоит вопрос: «Я тебе нравлюсь?». Это мольба, порожденная бесконечным одиночеством, какого не знает никто из тех, у кого были родители.
Ей было пять или шесть лет, когда Фундаменталистская церковь, к которой принадлежали ее приемные родители, проводила богослужение, в котором принимали участие сотни детей. Они стояли, выстроившись в ряды на склонах гигантского естественного амфитеатра где-то в горах в районе Лос-Анджелеса.
Девочкам выдали накидки, красные с одной и белые с другой стороны. В начале богослужения они были надеты красной стороной наверх. Детям велели по знаку перевернуть накидки: красный цвет — «цвет греха» — должен был смениться белым цветом — «цветом спасения». Как по мановению волшебной палочки, гора засверкала белоснежным пространством, лишь одна точка осталась красной.
Мэрилин сочувственно смеется над ошибкой маленькой девочки, которой была она сама:
— Я просто забыла об этом, было так интересно, когда остальные перевернули накидки. Я так обрадовалась, что никто не забыл это сделать, что забыла перевернуть сама…
За эту неудачу ее побили и, как ей сказали, сам Иисус осудил ее. Она восприняла это как то, что господь от нее отказался.
— Я верила, что Иисус прощает людям, но, судя по тому, что мне говорили, выходило, что на самом деле он только давал пощечины тем, кто делал что-нибудь неправильно...
Теперь она, конечно, смеялась над своей детской наивностью, но в самой глубине ее глаз таилась печаль.
Невада. В 1956 году вокруг соленого озера длиной в несколько миль располагалась резервация индейцев. Это была красивая своей суровостью естественная декорация, постоянно используемая телекомпаниями для съемок фантастических фильмов с чудовищами из Вселенной.
Я приехал сюда на 6 недель, что было необходимо, чтобы получить развод в Неваде. В других штатах правила были более жесткими.
Мэрилин в тот момент снималась в фильме «Автобусная остановка». По письмецу, которое она нацарапала мне, чувствовалось, как она измучена. Меня смущало, что никакие мои слова не могли развеселить ее. Но я помнил, она как-то сказала, что перспектива нашей совместной жизни вызывает у нее больше надежд на будущее, чем были у нее когда-либо.
Однажды ночью меня разбудил хозяин мотеля и позвал к телефону. Дело близилось к полуночи; обычно в это время Мэрилин после съемок давно спала.
Я едва слышал ее высокий задыхающийся голос.
— Я больше не могу, я больше не могу так работать. Папа, я больше не могу...
Сперва она называла меня «папой» в шутку, потом это стало привычкой. Но теперь она не шутила: она была в отчаянии и готова вот-вот заплакать. Весь ее монолог звучал странно, будто она разговаривала сама с собой.
— Заставляют меня делать «как будто». Я так не могу! Я знаю только то, что есть на самом деле. Сказала ему, а он говорит, что я банальна. Он ненавидит меня...
Горе ее было неподдельно, но потом в голосе зазвучали другие нотки:
— Я не хочу ничего этого, я хочу жить в покое. Я ненавижу все это. Я хочу спокойно жить где-нибудь в деревне и быть рядом с тобой, если ты во мне нуждаешься. Я больше не могу бороться за себя...
Я чувствовал, как сильно она доверяла мне. До тех пор она скрывала свою ранимость, и я вдруг понял, что у нее нет никого, кроме меня. Я пытался успокоить ее, уговорил, образумил.
Наконец она сказала, что попробует не принимать близко к сердцу. Я любил ее так, будто она была со мной рядом всю жизнь, ее боль стала моей болью.
… Меня начала беспокоить наша известность. Я представил себе, как будет выглядеть это «паблисити» после нашей свадьбы. Однажды утром перед моим домиком возникла машина с надписью «Телевидение», из нее выбралась съемочная группа, и репортер забросал меня вопросами о наших планах.
Держать ответ было неприятно, и не только потому, что кто-то открыто лез в мою личную жизнь. Я поймал себя на том, что в какой-то степени горжусь, когда мое имя связывают с именем Мэрилин. Я также знал, что мы занимаем первое место на страницах газет еще и потому, что, очевидно, не очень-то подходим друг другу.
Ровно на 42-й день моего вынужденного пребывания в Неваде я рано утром упаковал то немногое, что взял с собой, в походную сумку, сунул пишущую машинку в футляр и в 10 утра уже вошел в офис адвоката Одвина Хиллса. Он должен был оформить мой развод в суде.
Вызов
Просторная приемная адвоката была обставлена просто, без обычной для таких помещений чопорности. Это действовало успокаивающе.
Торопливо вошел Хиллс, поманил меня к себе, двумя пальцами взял за локоть, отвел к окну и тихо спросил:
— Он нашел вас?
— Кто?
— Так он вас не нашел?
— О ком вы говорите?
— Здесь только что был чиновник из комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Вас вызывают...
Напряжение вдруг спало. Итак, судьба настигла меня! Было только странно, что они добрались до меня только теперь, когда я практически перестал интересоваться политикой. Да и влияние комиссии с некоторых пор пошло на убыль. Думается, в то время как раз начиналось короткое затишье в нашей истории, передышка между двумя грандиозными «крестовыми походами» — антикоммунистическим внутри страны и войной во Вьетнаме. До ее начала оставалось несколько лет...
— Что ж, — сказал я, — видимо, тут ничего не поделаешь.
— Но вы можете выйти через черный ход. Мой шофер отвезет вас в аэропорт.
— Не знаю, как и быть, — замялся я.
— Скажите, если надумаете, - сказал Хиллс и ушел в свой кабинет.
Я попробовал рассуждать здраво. Мое исчезновение было бы невероятной сенсацией после того, как всем стало известно о нашей с Мэрилин предстоящей свадьбе. От скандала пострадала бы главным образом она.
Я не стал уклоняться от встречи с чиновником из комиссии.
...Самолет, летевший в Нью-Йорк, был полупуст, и я вольготно расположился сразу на нескольких креслах. Теперь настало время для страха. Я не так уж боялся того, что со мной случится. Гораздо больше меня терзала мысль, что я не сумею объяснить комиссии свою жизнь и то, почему считаю ее жизнью настоящего американца. Вызов в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, в сущности, означал, что в ход пущены самые грубые средства, и тут не до нюансов. Чтобы защитить свою честь, я должен был дать им отпор. Никаких сомнений у меня не было: я никогда не назвал бы комиссии имена людей, моих коллег-писателей, о которых я знал, что они коммунисты.
Бывают ситуации, когда страх столь велик, что вдруг обретаешь спокойствие. Я был уже осужден. Больше, чем себя, я жалел Мэрилин. Все это не могло не отразиться на ней. Пресса всегда либо лежала у ног Мэрилин Монро, либо вцеплялась ей в горло. То, что я вошел в ее жизнь, не могло не спровоцировать газеты, такие как «Нью-Йорк дейли ньюс», которая в те времена была крайне правой. С точки зрения прессы, Мэрилин не только проявила неблагодарность, сойдя вместе со мной «с пути истинного», но и непростительным образом разрушила свой «образцовый американский брак» со знаменитым спортсменом Джо Димаджио.
Поэтому после возвращения Мэрилин со съемок «Автобусной остановки» эти газеты сочли необходимым не только уничтожить ее, но и опорочить ее красоту. Это было особенно важно, потому что близилась к осуществлению ее мечта сняться вместе с Лоренсом Оливье. Она не затерялась на «складе» бесчисленных полупотухших «звездочек», а собиралась вскоре после нашей свадьбы ехать в Англию, чтобы сниматься в фильме «Принц и хористка». Как можно было это допустить?!
Мы временно снимали квартиру в доме у Саттон-плейс. С восьми утра фотографы уже осаждали вход. Что им было надо? Ответ мы получили однажды утром, когда Мэрилин, заметив их из окна, попыталась покинуть дом через черный ход. Она была без макияжа, в платочке и просторном белом свитере — в таком виде она всегда ходила в город к своему психоаналитику, чтобы ее никто не узнавал.
Ушлые газетчики бросились ей наперерез, окружили на заднем дворе среди мусорных баков и сделали фото, за которым так долго охотились. Вот она, так называемая красавица, любимица Америки! Шипящая, как кошка, с затравленным взглядом, угрожающе замахивающаяся на читателя, она выглядела на снимке как сумасшедшая бродяжка, которая рыщет в мусоре и осыпает бранью безобидных прохожих.
Не прошло и шести лет, как те же самые газеты посвятили смерти Мэрилин чуть ли не целые номера, и «безутешные» журналисты давали волю своему «горю»…
...И снова «ХХ век — Фокс» вмешалась в мою жизнь. Спирос Скурас неожиданно появился в нашей квартире - как раз накануне моей поездки в Вашингтон по полученному вызову. Он попытался уговорить меня сотрудничать с комиссией. Он не хотел, чтобы я оказался в тюрьме «за неуважение к конгрессу». Конечно, самому Спиросу это было безразлично, но, считал он, если слухи о нашей женитьбе с Мэрилин верны, такой оборот мог бы сильно повредить его кинокомпании. Ведь всякие патриотические объединения могли решить предпринять что-то против фильмов Мэрилин. Такие уж были времена! А Мэрилин предстояло сняться еще в двух фильмах, прежде чем истекал ее контракт. Замужество как таковое уже наносило ущерб ее имиджу «секс-идола», выйти замуж за меня в данных обстоятельствах было и вовсе катастрофой.
Спирос тяжело вздохнул:
— Артур, я все же очень надеюсь, что ты не сделаешь ужасной ошибки, отвечая перед комиссией…
У меня были все основания предполагать, что он сообщит комиссии каждое мое слово. Поэтому я только мог пожать плечами и пробормотать, что сделаю то, что посчитаю правильным.
— Я знаю людей из конгресса, Артур, они могут здраво мыслить. Лично я думаю, что в твоем случае слушание не будет проводиться публично. Понимаешь, это я могу для тебя устроить...
По тогдашним правилам игры это означало, что меня будут допрашивать при закрытых дверях и «оправдают», если я соглашусь назвать имена... Я должен был также, чтобы соблюсти ритуал, публично принести благодарность за то, что мне помогли найти дорогу «обратно к Америке».
– Но, Спирос, я против этой комиссии. Как я могу поехать в Вашингтон и за что-то благодарить этих людей…
...Когда я, проводив Спироса, вернулся домой, Мэрилин пила «скотч». Она казалась очень неуверенной. Визит Спироса взволновал ее — он был один из немногих в Голливуде, кто по-своему любил ее. Через несколько лет, когда Никита Хрущев во время визита в США приезжал в Голливуд, Спирос пригласил Мэрилин на торжественный обед в его честь и представил ее как большую «звезду». Советский лидер был от нее в восторге, а ей он понравился своей простотой.
Спирос тогда в тысячный раз поведал трогательную историю о том, как он с братьями оказался в Америке, имея всего-то капиталов, что пару ковров, которые они тащили на плечах. А теперь он — президент кинокомпании. Таковы возможности в Америке! Хрущев на это сказал, что он, сын бедного шахтера, теперь первое лицо в Советском Союзе. Мэрилин считала, что это был великолепный ответ.
«Принц и хористка»
...Вечером накануне слушания моего дела в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности я сидел в гостиной вашингтонского адвоката Джо Рау. Его жена позвала его к телефону. Он вернулся, смеясь:
— Как ты отнесешься к возможности комиссии не ходить завтра на заседание? Джо рассказал, что ему передали предложение председателя комиссии, Франсиса Уолтера, конгрессмена из Пенсильвании: слушание моего дела можно отменить, если Мэрилин согласится сфотографироваться вместе с ним. Пусть пожимает ему руку.
Я тоже расхохотался. Не знаю почему, но у меня даже не возникло искушения согласиться. Прими я это предложение, мы наверняка были бы избавлены от многих неприятностей. Но мы лишь изумились тому, что политические деятели готовы на что угодно, лишь бы попасть в газеты - совсем как у нас в шоу-бизнесе…
Мои воспоминания о слушаниях в комиссии похожи на беспорядочные обрывки — так вспоминают о случившемся жертвы насилия. Мне видится стопка документов на столе. Чиновник берет один за другим листки бумаги и зачитывает петиции, которые я подписывал много лет назад: протесты, прошения об освобождении заключенных, призывы к дружбе с Россией...
— Вы подписывали это?
— Да, конечно, я это подписывал.
В самом конце заседания спрашивают, присутствовал ли такой-то на собрании писателей-коммунистов десять лет назад, которое посетил и я сам. Я отказался отвечать.
...Мэрилин приехала в Вашингтон, чтобы оказать мне моральную поддержку. Прячась от репортеров, она проводила время у жены моего адвоката. Мне всегда было очень непросто делить с женщинами трудности, признавая свою слабость. Я замкнулся, и это очень испугало Мэрилин: она чувствовала себя, как надоевшая жена, запертая в чужом доме.
Но уже недалек был тот день, когда нам предстояло уехать в Англию, где Мэрилин должна была сниматься вместе с Лоренсом Оливье, пожалуй, самым почитаемым актером мира, в фильме «Принц и хористка». Оливье был и режиссером фильма.
И вот позади двенадцатичасовой перелет через Атлантику. На состоявшейся в тот же день пресс-конференции присутствовали минимум 400 журналистов. Они встречали Мэрилин так, словно она была богиней, вышедшей к ним из их холодного моря. Когда Мэрилин улыбалась, они улыбались вслед за ней, когда начинала говорить — воцарялась благоговейная тишина.
В холмистом зеленом Суррее мы сняли большой и не очень сырой дом, принадлежавший лорду Норту, издателю газеты «Файнэншл таймс». В музыкальной комнате я нашел письменный стол, за которым мог работать.
Оливье нанес нам визит в первое же утро. Он усердно вводил Мэрилин в курс дела, показывал ей эскизы ее костюмов, декораций. Но она сказала, что хочет как следует отдохнуть перед съемками и все предоставляет ему. У нее и правда был измученный вид, чего я раньше не замечал.
Прошло немного времени, и Мэрилин стало казаться, что Лоренс Оливье пригласил ее сниматься не потому, что ценил ее как актрису, а ради денег, которые благодаря ей мог принести фильм. Она внушила себе, что в совместных сценах он подло стремится оттеснить ее на второй план и ведет себя как кокетка, которая ставит целью привлечь к себе все взгляды. Ради нее самой я не мог с ней согласиться, а она не терпела возражений в этом вопросе. Постепенно я начал понимать: она боялась, что ее снова предадут, и, что было хуже всего, не исключала из числа потенциальных предателей и меня. Если человек встает не на ее сторону, считала она, значит, он ее не любит.
Но бывали, конечно, и хорошие дни, когда не шел дождь, а только моросило, и мы бродили по тихому туманному Виндзорскому парку. Иногда ездили в Брайтон, прогуливались по живописным покинутым приморским улочкам. Мэрилин всеми силами боролась против того, чтобы с ней обращались бережно, как с больной.
Плата за славу
Мы говорили о хорошем, например, о том, как купим себе дом за городом. Она мечтала быть просто женой и вести спокойную жизнь, когда закончатся съемки. Во времена же съемок она чувствовала себя, как в осаде, когда кругом надо быть начеку.
Мэрилин не могла представить себе, как можно смириться с судьбой, и она всегда боролась. Тягостные мысли не оставляли ее даже ночью, и она все чаще прибегала к помощи таблеток, чтобы уснуть.
В немногие часы разрядки, когда она могла думать о политике, об общественной жизни, о попавшемся под руку новом романе, когда она не была актрисой и чьей-то конкуренткой, мне казалось, что цена, которую ей приходилось платить за славу «звезды», чудовищно высока.
В эти редкие часы она казалась мне гонимым, раненым существом. Она мечтательно говорила о том, что, вернувшись в Нью-Йорк, будет изучать историю и литературу, чтобы «узнать, как все было раньше и почему стало таким, как оно есть». Порой вдруг передо мной на мгновение возникала другая Мэрилин - одаренная женщина с глубоким внутренним миром, которой пришлось научиться отвечать на вызовы, бросаемые ей жизнью.
Мэрилин могла быть какой угодно, но она никогда не была равнодушной. Сами ее мучения свидетельствовали о том, что она жила и боролась. Она была живым укором всем равнодушным.
...После возвращения из Англии мы на время нашли удивительно дешевую, но просторную квартиру недалеко от Ист-Ривер. Постепенно жизнь входила в свою колею. Мэрилин утром ходила к своему психоаналитику, а после обеда брала частные уроки актерского мастерства у Ли Страсберга. Время от времени мы ездили в Бруклин навестить моих родителей. Они звали соседей, те приходили и робко восхищались моей женой. Стоило Мэрилин выйти из дома, ее восторженно приветствовали собравшиеся на улице ребятишки.
Мэрилин уютно чувствовала себя среди этих простых людей и особенно любила моего старого отца. Его явная симпатия к ней давала ей некоторое чувство уверенности в себе. Он носил в кармане потрепанную вырезку из газеты, где на фотографии он был изображен вместе с Мэрилин, и показывал ее любому, кто соглашался смотреть.
Отец был по-старчески раним, и это вызывало у Мэрилин приливы глубокой нежности. Когда она мирно сидела рядом с ним на диване, казалось, все тяготы жизни улетали от нее. Мэрилин открыла мне глаза на то, как тонко чувствовал мой отец, каким хорошим художественным вкусом он обладал, как понимал театр и как здраво оценивал актеров.
...Наконец мы нашли то, что искали: собственный дом. Он располагался в восточной части острова Лонг-Айленд, был окружен зелеными полями. Мэрилин решила научиться готовить и начала с домашней лапши, которую она развешивала на спинке стула и сушила феном.
Мы совершали далекие прогулки. Приходили на пустынный пляж, иногда разговаривали с рыбаками, выбиравшими сети из воды.
Эти местные жители дружелюбно и уважительно относились к Мэрилин. Она смущала их только тем, что бегала по берегу и бросала обратно в воду рыб, выбракованных и выброшенных на песок рыбаками. Эта картина сначала трогала, а потом начинала угнетать: мне было видно, что Мэрилин, преследуемая страхом смерти, каким-то нездоровым образом отождествляла себя с этими гибнущими существами.
Доктор подтвердил, что Мэрилин беременна. Иметь ребенка было для нее все равно что иметь корону с тысячью бриллиантов. Она так была одержима мыслями о том, что она станет матерью, что увлекла этой идеей и меня. В наши отношения стало входить новое доверие. Мэрилин переживала то состояние внутреннего покоя, в каком я ее никогда не видел.
Но передышка была короткой. Беременность оказалась внематочной, и Мэрилин пришлось оперировать. Когда она лежала в больнице, ее ранимость была просто невыносимой. Она считала, что я от нее обязательно отвернусь.
Обратная дорога показалась мне вечностью. С бесконечной печалью Мэрилин провожала взглядом автомобили, обгонявшие нашу машину, ехавшую с предельной осторожностью. Я знал, что просто обязан сделать для нее что-нибудь!
Через пару дней я уже сидел за работой над сценарием по моему роману «Неприкаянные». Женская роль обещала быть очень сильной... Конечно, у нас с Мэрилин еще есть будущее, думал я, она снимется в этой роли, и работа над фильмом поможет ей выразить себя. Вовсе не было случайностью, что героиня фильма Рослин в финале обретает веру в жизнь, в любовь.
Съемки уже шли, а я все работал над последними кадрами картины. Мне казалось, что вся логика фильма, история обреченных на одиночество людей, ведет к негативной развязке. Мои герои неминуемо должны были расстаться. Так было бы в жизни. Но я хотел, чтобы именно в этом фильме все было иначе…
Однажды днем Мэрилин бесстрастно, будто речь идет о каком-то постороннем сценарии, сказала мне:
— В сущности, герои должны расстаться в финале.
Я стал возражать, понимая, что она права. Но ирония судьбы была слишком велика: я создал произведение, которое должно было вселить в нее веру, что такая женщина, как она, может найти себе место в этом мире, а в действительности доказал обратное...
Мэрилин все больше отдалялась от меня. Потребовалось много времени, прежде чем я понял, что снотворные таблетки, к которым она прибегала все больше и больше, отняли ее у меня. Мое присутствие уже было для нее мукой, живым напоминанием о том, что ей не удалось начать новую жизнь даже тогда, когда она действительно полюбила…
Что было бы, спрашивал я себя, если бы она не была больше «звездой» кинематографа? Не могли ли бы мы вести нормальную жизнь, свободные от давящего груза известности, просто жить «внизу», а не на вершине, где нет воздуха? Но рассуждать так значило быть эгоистом. Ведь ее известность была ее триумфом, достижением всей ее жизни, не больше и не меньше. Как я чувствовал бы себя, если бы залогом моего семейного счастья был отказ от моего искусства? Она была Мэрилин Монро, и этим все сказано. Она жила кинематографом, и без него это была бы уже не она.
Съемки застопорились. Мэрилин намного опаздывала на работу, не спала ночами, употребляла все больше снотворного. Как-то оператор сказал мне, что не может больше снимать ее крупным планом: она ужасно выглядела. Чтобы спасти фильм, режиссер Хьюстон добился того, чтобы Мэрилин отправили на самолете в Лос-Анджелес, где ее поместили в клинику: она должна была отвыкнуть от барбитуратов.
Мэрилин вернулась через 10 дней. Ее невероятная сопротивляемость казалась мне почти геройством. Она великолепно владела собой, хотя и не лучилась счастьем. Пролетели дни напряженной работы, съемки близились к концу, и мы снова могли говорить друг с другом. Она была со мной очень сдержанна. Не выясняя отношений, мы оба знали, что мы расстались. У меня было такое чувство, что на душе у нее стало одной тяжестью меньше, и хотя бы этому я был рад...
Артур Миллер, «Шпигель», Гамбург
В иллюстрации использовано фото из архива редакции и фотоматериалы (общественное достояние) с сайта https://commons.wikimedia.org
27.03.2024
Важное
Кения начала переговоры с Объединенными Арабскими Эмиратами после того, как Китай прекратил финансировать строительство региональной железной дороги.
17.01.2025 17:00:00
Дэвид Мойес вернулся на пост главного тренера ФК «Эвертон» спустя 12 лет.
17.01.2025 09:00:00
Другие Ретроспективы
Заголовок: «По ту сторону футбольного шоу-бизнеса».
Номер и дата выпуска: № 36 (1365), 29 августа – 4 сентября 1986 г.
Источник: газета «За рубежом».
Автор: Жак Шеврье.
Источник: газета «За рубежом».
Номер и дата выпуска: № 1 (654), 1-4 января 1973 г.
Источник: газета «За рубежом».
Номер и дата выпуска: 40 (225), 3 октября 1964 г.
Еженедельное международное обозрение ЦТ СССР.
Эфир: 14 августа 1988 г.
Источник: тележурнал «Международная панорама».