Lee Konitz «Motion», 1961
Ох уж этот 1961 год для джаза – как для рока какой-нибудь 68-й! Большой путь уже пройден (жанру в привычном понимании лет двадцать как), но кажется, что всё ещё впереди. Лучшие пластинки, великие новые имена, что взгромоздились на плечи гигантов и этих же гигантов подначивают. Ведущие чёрные и ведомые белые – белые клавиши из эбенового дерева и чёрные из слоновой кости. Такого плодотворного межрасового взаимодействия никогда до этого и с тех пор не было. Конкуренция 1940-60-х дала всходы, а нынешний принудительный отказ от неё – нет.
30+летний потомок эмигрантов из Российской империи Ли Кониц был к тому моменту (нач. 1960-х) артистом с именем и местом в учебнике. До 1940-х джаз ехал в сторону респектабельной эстрады (в «лундстремовском» варианте), но был взорван петардой нового поветрия – бибопа. Ритмом летящей под откос тачанки, скорострелом судорожных пассажей, эмоциональным гипертонусом, смакуемой небрежностью. Паркер, Гиллеспи и другие афроамериканские герои сотворили Вещь, которую могут смело класть на алтарь общечеловеческих достижений. Но на Тихоокеанском побережье белые предложили свою версию этого жгучего, как пролитое кофе, стиля. Стиля ограниченного ксенофобией чёрного блюзового пуризма – но с потенциалом для сложного самовыражения в обход клише забуксовавшего академизма. Выяснилось, что импровизация может идти не только от посаженного излишествами чёрного сердца, но и от ясной головы на покатых еврейских плечах.
Для заскучавших в «филармониях» джаз стал индульгенцией и экзоскелетом – от себя они добавили элегантного позитивистского настроя. Уравновесили булькающее либидо бопа «протестантской этикой» анти-бопа, названного "cool" ("прохладный"). Умевший, как Пикассо, вовремя прислоняться к перспективным процессам Майлз Дэвис делает панорамный снимок «кула» на альбоме «Birth Of The Cool» ещё в 1949 г. На нём, среди прочих костюмированных очкариков, юный Кониц – выбранный, главным образом, потому, что звучал на альт-саксофоне не так, как Чарли Паркер.
Свой звук у Коница был сразу – его он не подслушал, а сконструировал на основе подсказанного учителями. Первым, очным наставником был Ленни Тристано – слепой и строгий белый пианист, печатавший ноты, как на 3D-принтере, в режиме предельной душевной компрессии. Горошинка к горошинке, в узком – до аскезы – спектре настроений, с аккуратной подрезкой непослушных побегов. Экономность без схематизма, разумная достаточность, отстранённая застенчивость. Антипод давившего тогда буги-вуги Эррола Гарднера – эту манеру подхватит, смягчит и бесконечно обогатит белый джазовый пианист №1 и герой одной из прошлых заметок Билл Эванс.
Второй, заочный источник вдохновения – Лестер Янг, который своим тенор-саксофоном (и жизнью по заветам Венечки Ерофеева) так же ни на чём не настаивал. Просто подключался к мировому эфиру и, как сидер на вселенском торрент-трекере, раздавал ненапряжную, но очень онтологичную волну. На стыке этих влияний Кониц предлагает свою «вещь». Это не окрашенный – чавкающий мундштуком, как у Гетца, или мертвенно-пустой, как у Колтрейна, – тембр. И не головокружительные, как у бопперов, пассажи, будто на их медные клеммы дали 220V. Это самопогружённое рассуждение и дружелюбное убеждение в удобном прогулочном темпе. Без пошлой свинговой предопределённости, но и без спекуляций на неизведанном. Интрига на уровне выстрелит ли в потолок пробка от игристого, или останется в руке открывающего – достаточная интрига для взрослого слушателя, которого Кониц уважает. Его мастерство в непосредственном восприятии натуры и его донесении без лишних фильтров. Не душевный стриптиз, не умозрения и не фри – каждая нота ставит перед очевидным фактом и лишь слегка подкрашивается эмоционально. За плоским «первом носом» типичной коницевской ноты (если пользоваться дегустационной терминологией) идёт аккуратный, намекающий на эмоцию «хвостик» – это послевкусие дразнит. Остальное или додумываешь, или сразу выкидываешь из головы – задача незабываемости перед Коницем не стояла.
Артист не заигрывается, лишь обозначает цепочки, при резком повороте гармонии выскакивает из вагона и пересаживается на соседнюю ветку неглубокого заложения. Играет не именами, а одними инициалами (с именами Бога вообще надо быть осторожным, всё-таки первым языком в семье Коница был идиш). Избегает и недосказанности – собирает кубик-рубик до конца, стремится развязать все узлы, уложившись в никогда не раздуваемый хронометраж.
Эта доступность обманчива и как правило в слепой зоне тех, кому джаз – атрибут респектабельной беспонтовости. Потому-то, со всеми его стопятьюдесятью вполне доступными по звучанию альбомами, Кониц не стал мейнстримом. Писавшиеся с ним авторитеты (Кенни Баррон) по девять раз номинировались на «Грэмми», в то время как их вдохновитель довольствовался тесными подвалами европейских клубов и «культовым» статусом, который на хлеб не намажешь. Снял с себя ответственность за новаторство, но зато не испытывал кризисов, переиграл со всеми, с кем хотел, и сберёг свой заразительно сдержанный звук. Сам артист был счастлив кабинетной работе и считал себя прежде всего педагогом, но подобно кумиру-Янгу не навязывался, потому не переживал «периодов» и был в стороне от проблем стилеобразования (так, его почти не коснулись фьюжн). Там было кому «быть эпохой» – и в качестве «эпохи» преждевременно уходить. Кониц ничего ни начал, ни закончил, не обозначил и не ознаменовал. Золотая середина между полюсами-гениями, на которых щедра была земля американская.
Как настоящий серый кардинал, Кониц умел терпеть и подстраиваться, вытаскивать из партнёров лучшее. Такие спорные в своём популизме исполнители, как Бред Мелдау или Марсиаль Солаль, оказавшись с Коницем в студии или на сцене, выдавали лучшие моменты. Альбомы «Alone Together» 1997 г. с первым, или «Four Keys» со вторым (1979) – это crème de la crème. Кониц мог дружелюбно сосуществовать с великими ровесниками (Эвансом, Блеем или Джуфри), а мог растормошить молодых интровертов (альбомы с Харольдом Данко, Редом Митчеллом или с Хэлом Галпером – загляденье). Вообще, в его безразмерном каталоге половина работ – дуэты, коллективные умозаключения в приглушённых тонах. И рассматриваемая пластинка типичная и выдающаяся одновременно. В славном 1961-м сошлись звёзды во всех смыслах слова. Конечно, «третий нелишний» контрабасист Сонни Даллас – хоть и обученная, но никакая не звезда. Но он блестяще справился с задачей – идти, как гончая, по следу решивших обстоятельно побеседовать Коница и барабанщика Колтрейна Элвина Джонса.
Кониц здесь как никогда близок к учителю-Тристано. Кладёт ноты, как плитку, без зазоров и подтёков, гироскопическое жужжание в одной октаве, блик солнца на больничном кафеле. Это плоскостное искусство – барельеф или даже орнамент, между нотами нет иерархии, они вытащены на первый план до рези в глазах. Как сигареты в пачке – каждый раз новая и каждый раз одна и та же. Похоже на эмбиент или drone – зацикленное многословие рождает статику. Облако мечущихся саксофонных молекул в гравитационной узде ударных – Джонс извергается непрерывным брейком, подобным спазму. Музыканты не солируют по очереди, а толкаются локтями в полифонии, на все лады обсасывают – возможно, одну на весь альбом – мысль.
Звук Коница привычно сухой, как экстра-брют, абстрактный, тусклый и тёплый – пробующий. Так до поры не вкладываются в удары хорошие боксёры. Но нокаута, дешёвой драмы не случается – задул ветер, и перестал. Как пел Брайан Ферри, «much communication in a motion without conversation, or a notion», «больше общения в движении, меньше нотаций» – собственно, альбом так и называется, «Motion». В него можно погрузиться и собирать свой калейдоскоп ассоциаций – а можно понизить статус внимания и сожительствовать со звучанием, как с ковром. Забальзамироваться этими скрипами и перестуками, чтобы умереть, простудившись на своём столетии. Ну или умереть от ковида в 92, как Кониц, – долголетие знак благословения.
Кирилл Экономов
Орфография и пунктуация автора сохранены
В иллюстрации использовано изображение фото с сайта https://unsplash.com/ и фото автора Brianmcmillen (CC BY-SA 4.0) с сайта https://commons.wikimedia.org/w/index.php?curid=6335291
30+летний потомок эмигрантов из Российской империи Ли Кониц был к тому моменту (нач. 1960-х) артистом с именем и местом в учебнике. До 1940-х джаз ехал в сторону респектабельной эстрады (в «лундстремовском» варианте), но был взорван петардой нового поветрия – бибопа. Ритмом летящей под откос тачанки, скорострелом судорожных пассажей, эмоциональным гипертонусом, смакуемой небрежностью. Паркер, Гиллеспи и другие афроамериканские герои сотворили Вещь, которую могут смело класть на алтарь общечеловеческих достижений. Но на Тихоокеанском побережье белые предложили свою версию этого жгучего, как пролитое кофе, стиля. Стиля ограниченного ксенофобией чёрного блюзового пуризма – но с потенциалом для сложного самовыражения в обход клише забуксовавшего академизма. Выяснилось, что импровизация может идти не только от посаженного излишествами чёрного сердца, но и от ясной головы на покатых еврейских плечах.
Для заскучавших в «филармониях» джаз стал индульгенцией и экзоскелетом – от себя они добавили элегантного позитивистского настроя. Уравновесили булькающее либидо бопа «протестантской этикой» анти-бопа, названного "cool" ("прохладный"). Умевший, как Пикассо, вовремя прислоняться к перспективным процессам Майлз Дэвис делает панорамный снимок «кула» на альбоме «Birth Of The Cool» ещё в 1949 г. На нём, среди прочих костюмированных очкариков, юный Кониц – выбранный, главным образом, потому, что звучал на альт-саксофоне не так, как Чарли Паркер.
Свой звук у Коница был сразу – его он не подслушал, а сконструировал на основе подсказанного учителями. Первым, очным наставником был Ленни Тристано – слепой и строгий белый пианист, печатавший ноты, как на 3D-принтере, в режиме предельной душевной компрессии. Горошинка к горошинке, в узком – до аскезы – спектре настроений, с аккуратной подрезкой непослушных побегов. Экономность без схематизма, разумная достаточность, отстранённая застенчивость. Антипод давившего тогда буги-вуги Эррола Гарднера – эту манеру подхватит, смягчит и бесконечно обогатит белый джазовый пианист №1 и герой одной из прошлых заметок Билл Эванс.
Второй, заочный источник вдохновения – Лестер Янг, который своим тенор-саксофоном (и жизнью по заветам Венечки Ерофеева) так же ни на чём не настаивал. Просто подключался к мировому эфиру и, как сидер на вселенском торрент-трекере, раздавал ненапряжную, но очень онтологичную волну. На стыке этих влияний Кониц предлагает свою «вещь». Это не окрашенный – чавкающий мундштуком, как у Гетца, или мертвенно-пустой, как у Колтрейна, – тембр. И не головокружительные, как у бопперов, пассажи, будто на их медные клеммы дали 220V. Это самопогружённое рассуждение и дружелюбное убеждение в удобном прогулочном темпе. Без пошлой свинговой предопределённости, но и без спекуляций на неизведанном. Интрига на уровне выстрелит ли в потолок пробка от игристого, или останется в руке открывающего – достаточная интрига для взрослого слушателя, которого Кониц уважает. Его мастерство в непосредственном восприятии натуры и его донесении без лишних фильтров. Не душевный стриптиз, не умозрения и не фри – каждая нота ставит перед очевидным фактом и лишь слегка подкрашивается эмоционально. За плоским «первом носом» типичной коницевской ноты (если пользоваться дегустационной терминологией) идёт аккуратный, намекающий на эмоцию «хвостик» – это послевкусие дразнит. Остальное или додумываешь, или сразу выкидываешь из головы – задача незабываемости перед Коницем не стояла.
Артист не заигрывается, лишь обозначает цепочки, при резком повороте гармонии выскакивает из вагона и пересаживается на соседнюю ветку неглубокого заложения. Играет не именами, а одними инициалами (с именами Бога вообще надо быть осторожным, всё-таки первым языком в семье Коница был идиш). Избегает и недосказанности – собирает кубик-рубик до конца, стремится развязать все узлы, уложившись в никогда не раздуваемый хронометраж.
Эта доступность обманчива и как правило в слепой зоне тех, кому джаз – атрибут респектабельной беспонтовости. Потому-то, со всеми его стопятьюдесятью вполне доступными по звучанию альбомами, Кониц не стал мейнстримом. Писавшиеся с ним авторитеты (Кенни Баррон) по девять раз номинировались на «Грэмми», в то время как их вдохновитель довольствовался тесными подвалами европейских клубов и «культовым» статусом, который на хлеб не намажешь. Снял с себя ответственность за новаторство, но зато не испытывал кризисов, переиграл со всеми, с кем хотел, и сберёг свой заразительно сдержанный звук. Сам артист был счастлив кабинетной работе и считал себя прежде всего педагогом, но подобно кумиру-Янгу не навязывался, потому не переживал «периодов» и был в стороне от проблем стилеобразования (так, его почти не коснулись фьюжн). Там было кому «быть эпохой» – и в качестве «эпохи» преждевременно уходить. Кониц ничего ни начал, ни закончил, не обозначил и не ознаменовал. Золотая середина между полюсами-гениями, на которых щедра была земля американская.
Как настоящий серый кардинал, Кониц умел терпеть и подстраиваться, вытаскивать из партнёров лучшее. Такие спорные в своём популизме исполнители, как Бред Мелдау или Марсиаль Солаль, оказавшись с Коницем в студии или на сцене, выдавали лучшие моменты. Альбомы «Alone Together» 1997 г. с первым, или «Four Keys» со вторым (1979) – это crème de la crème. Кониц мог дружелюбно сосуществовать с великими ровесниками (Эвансом, Блеем или Джуфри), а мог растормошить молодых интровертов (альбомы с Харольдом Данко, Редом Митчеллом или с Хэлом Галпером – загляденье). Вообще, в его безразмерном каталоге половина работ – дуэты, коллективные умозаключения в приглушённых тонах. И рассматриваемая пластинка типичная и выдающаяся одновременно. В славном 1961-м сошлись звёзды во всех смыслах слова. Конечно, «третий нелишний» контрабасист Сонни Даллас – хоть и обученная, но никакая не звезда. Но он блестяще справился с задачей – идти, как гончая, по следу решивших обстоятельно побеседовать Коница и барабанщика Колтрейна Элвина Джонса.
Кониц здесь как никогда близок к учителю-Тристано. Кладёт ноты, как плитку, без зазоров и подтёков, гироскопическое жужжание в одной октаве, блик солнца на больничном кафеле. Это плоскостное искусство – барельеф или даже орнамент, между нотами нет иерархии, они вытащены на первый план до рези в глазах. Как сигареты в пачке – каждый раз новая и каждый раз одна и та же. Похоже на эмбиент или drone – зацикленное многословие рождает статику. Облако мечущихся саксофонных молекул в гравитационной узде ударных – Джонс извергается непрерывным брейком, подобным спазму. Музыканты не солируют по очереди, а толкаются локтями в полифонии, на все лады обсасывают – возможно, одну на весь альбом – мысль.
Звук Коница привычно сухой, как экстра-брют, абстрактный, тусклый и тёплый – пробующий. Так до поры не вкладываются в удары хорошие боксёры. Но нокаута, дешёвой драмы не случается – задул ветер, и перестал. Как пел Брайан Ферри, «much communication in a motion without conversation, or a notion», «больше общения в движении, меньше нотаций» – собственно, альбом так и называется, «Motion». В него можно погрузиться и собирать свой калейдоскоп ассоциаций – а можно понизить статус внимания и сожительствовать со звучанием, как с ковром. Забальзамироваться этими скрипами и перестуками, чтобы умереть, простудившись на своём столетии. Ну или умереть от ковида в 92, как Кониц, – долголетие знак благословения.
Кирилл Экономов
Орфография и пунктуация автора сохранены
В иллюстрации использовано изображение фото с сайта https://unsplash.com/ и фото автора Brianmcmillen (CC BY-SA 4.0) с сайта https://commons.wikimedia.org/w/index.php?curid=6335291
02.11.2023
Важное
Отбирать игроков в национальную сборную США к ЧМ по хоккею - 2024 впервые будет темнокожий генменеджер Бретт Петерсон.
24.11.2023 17:00:00
Minecraft — самая продаваемая игра в истории. Разбираемся, как проект с примитивным дизайном, сложным обучением и множеством механик без конкретных целей оказался таким популярным.
24.11.2023 16:00:00
Продолжение книги экс-Генерального секретаря ШОС, доктора политологии Рашида Алимова «Шанхайская организация сотрудничества: глобальный профиль в международных отношениях».
24.11.2023 09:00:00
Другие Статьи
Основатель музея, этнограф Константин Куксин - о том, как удалось воссоздать национальный колорит «домов» со всего света.
Наш обозреватель Родион Чемонин убеждён, что С. С. Раджамули круче, чем Джеймс Кэмерон
По мнению Родиона Чемонина, первое правило китайского кинопроката – не говорить о китайском кинопрокате.
Трагедия отодвинула на второй план политические разногласия и объединила усилия мирового сообщества в помощи пострадавшим.