Банка ваксы

К февралю 1844 года Диккенс мог с улыбкой предположить, что стал сигналом ко всеобщей радости. Ранее мир, казалось, скорее унижал и отвергал его. В 1823 году Диккенса, которому не было еще и двенадцати, «такого маленького мальчика», как грустно сформулировал он, забрали из школы и отправили работать, чтобы он помог уплатить долги своего недальновидного отца.

Его родители, содержавшиеся в тюрьме Маршалси до тех пор, пока они не расплатятся с кредиторами Джона Диккенса, передали сына сварливой старухе, которая сдавала комнаты детям. С утра понедельника до субботней ночи мальчик клеил ярлыки на баночки с ваксой в магазине, располагавшемся в непосредственной близости от Стрэнда, откладывая в старухином буфете маленький хлебец и кусочек сыра на ужин. По воскресеньям он устраивал себе праздник, навещая родителей в тюрьме. Полученное год спустя наследство позволило его отцу погасить долг. Выйдя из Маршалси, он спас Чарльза с фабрики по производству ваксы, однако его мать предпочла оставить его там.

Пристыженный и надолго уязвленный своим испытанием, Диккенс держал его в тайне и раскрыл подробности только в мемуарах, которые в 1847 году доверил Джону Форстеру. Его тон в этом отрывке безрадостно ироничен. «Мне теперь кажется удивительным, — писал он, — что меня так бросили в такие года»; под удивлением здесь подразумевается немое неверие. Он был в некотором роде жертвой кораблекрушения, хотя и не как Робинзон Крузо или Уолтер Гэй из «Домби и Сына», — просто его бросили те, кто должен был о нем заботиться.

С тем же острым негодованием описывал он свою тяжелую работу — как профессиональную инициацию, начало «деловой жизни». Его задача заключалась в том, чтобы заворачивать баночки с ваксой в слои бумаги, приводить в порядок края и затем, после того как те достигали «такого совершенства», наклеивать на них печатные ярлыки. «Совершенство» — так он кисло шутил об эстетическом стандарте. Подводя итоги, он заявил, что в этот период не получал «ни совета, ни наставления, ни утешения, ни поддержки ни от кого на свете, видит Бог». Этот перечень родительских ошибок подчеркивается его непреходящей обидой, а заключительная клятва придает обвинению юридическую силу.

Диккенс сохранил то свежее и живое воображение, которому так завидовал Шарль Бодлер: «ребёнку всё кажется новым», а сам он кажется «вечно опьянённым», — однако восторг его всегда граничил со страхом. В одном из стихотворений Вордсворта, написанных поэтом о ранних годах его собственной жизни, мальчик складывал ладони рупором «и криком / Тревожил мир в лесу дремучих сов»; крики перерастают в крики восторга, которые Вордсворт трезво обобщает в «чудных звуков / Волшебный хор!» [пер. Д. Мина].

Мальчишки Диккенса скорее пойдут попрошайничать или обчищать карманы, чем будут резвиться на природе, распевая дуэтом с птицами. Его ближайший эквивалент к этим поэтическим крикам появляется в «Дэвиде Копперфилде»: безобразный торговец в поношенной одежде — «сумасшедший пьяница», о котором шла молва, что он продал душу дьяволу, — пересыпает каждое свое высказывание, обращенное к Дэвиду, восклицаниями «гр-ру», и эта резкая вспышка переходит в «какой-то мотив... больше всего, пожалуй, напоминавший завывание ветра».

Для Вордсворта детство было раем, которое, будучи утрачено во времени, могло быть повторно обретено в пространстве, и он восстанавливал его во время прогулок среди пейзажей Камберленда, где вырос. Диккенс, однако, думал о детстве как об аде, который всегда мог поймать его в ловушку, вернувшись из далеких времен, хотя в пространстве писатель добросовестно старался избежать этого: проходя мимо Чаринг-Кросс, он и в зрелом возрасте все так же отворачивался, чтобы не видеть спускающуюся к реке улицу, где находилась фабрика ваксы.

Его убежденность в том, что детство было не потеряно, а украдено у него, выражают два диалога в «Домби и Сыне». Доктор Блимбер, директор школы, в которую был зачислен несчастный Поль, задает риторический вопрос о своем болезненном ученике: «Сделаем из него мужчину?» Поль отвечает: «Я больше хотел бы остаться ребенком», но это не представляется возможным. Точно так же, как и для Эдит, которая цинично выходит замуж за отца Поля после смерти его первой жены. «Когда я была ребенком? Какое детство было у меня по вашей милости?» — спрашивает она свою мать, избалованную кокетку миссис Скьютон, которая воспитала ее с единственной целью — соблазнить и заманить в ловушку богатого мужчину. По словам Эдит, ее мать родила «женщину».

Дух-хранитель указывает на спящего мальчика и называет его «совершенным примером того, чем становится человек», «брошенный на произвол судьбы, живет хуже зверя», не тронутый никаким «человеческим участием». Ребенок — это призрак в молодом возрасте, и, оглядываясь назад, он повторяет жалобу Диккенса, выраженную в его мемуарах. «Никто не помогал мне. <...> Я не знал ни беззаветной материнской любви, ни мудрых отцовских советов», — говорит он; как это мог бы сделать и Диккенс, он сравнивает себя с птицей, которую вытолкнули из гнезда, чтобы она сама искала себе пропитание.

В своих романах Диккенс наделяет детей безотрадным предвидением того, что их ждет. У мистера Чиллипа, врача, который принимает Дэвида Копперфилда, позже появляется собственный ребенок, «сморщенный ребеночек с тяжелой головой, которую он не мог поднять, и с жалкими вытаращенными глазками, всегда как будто вопрошавшими, зачем он родился на свет», а в «Холодном доме» ребенок Кедди Джеллиби — печально-задумчивая «крохотная девочка со старческим личиком». Один из Духов, который посещает Скруджа, лавирует между первым и последним возрастами человека. Он — «очень странное существо, похожее на ребенка, но еще более на старичка, видимого словно в какую-то сверхъестественную подзорную трубу, которая отдаляла его на такое расстояние, что он уменьшился до размеров ребенка».

Диккенса упрекали в том, что он не позволял своим персонажам расти и меняться; но это едва ли было так, потому что он считал жизнь скорее цикличной, чем развивающейся. Начало и конец соединяются, сжимая середину. На миссис Скьютон, например, дорожное платье, «которое было разукрашено вышивкой и обшито шнурком, как платьице престарелого младенца», а дедушка маленькой Нелл наивно становится жертвой игроков, потому что он «седовласый младенец». Неосведомленная в эмоциональном плане Салли Брасс в «Лавке древностей» «пребывала, так сказать, в законном состоянии невинности души и сердца»; по пути ей удается произвести на свет незаконнорожденную дочь, которая также остановилась в росте — «старообразная» девочка, которую, по-видимому, «запрягли в работу прямо с колыбели». Второе детство, возможно, может быть счастливее первого, поскольку, по крайней мере, у него будет определенный конец.

В эссе о своих частых визитах в парижский морг Диккенс говорит о детстве как о поре жизни, «когда наблюдательность столь сильна»: это не яркое расплывчатое чувственное впечатление, а отпечаток, углубление, которое оставляет след, подобный следу чернильного оттиска на чистой странице. «Восприятие развитого ребенка» отличает «сила и точность», говорит он и (несомненно, излишне) предостерегает тех, «кому поручена забота о детях», чтобы они не водили своих маленьких подопечных посмотреть на раздувшиеся трупы, выловленные в Сене. Достаточно скверно, добавляет он, отправлять детей в темную комнату или запирать их в пустой спальне как жертву страха; если вы обращаетесь с ребенком таким образом, это «все равно что просто взять его и убить».

Сказав в «Прелюдии», что «В то время восхищение и страх / Наставниками были мне», Вордсворт имел в виду «воспитатель-страх», гораздо более мягкий, чем парализующий ужас, который испытал Пип на кладбище в «Больших надеждах», когда каторжник Мэгвич выпрямляется во весь рост за надгробиями, или Оливер Твист, когда его ведут навестить Фейгина в камере смертников. Воспитание у Вордсворта не распространяется на порку, которой подверг Дэвида Копперфилда его отчим Мэрдстон; в худшем случае вордсвортовский страх — это его благоговейное чувство, что природа молчаливо упрекает его, опустошившего дерево с целью полакомиться урожаем лесных орехов.

Вордсворт благодарит зеленую землю как «вожатого, наставника и душу / Природы нравственной моей» [пер. В. Рогова]. В возрасте шести лет у Диккенса был аморальный домашний эквивалент в лице его няни Мэри Уэллер, которой было всего лишь тринадцать и которую наняли, чтобы ухаживать за ним. Он почитал ее как «женщину-барда» и думал, что она, должно быть, произошла от «тех ужасных старых скальдов», которые декламировали поэмы о скандинавских героях; несмотря на его более поздние предупреждения о том, что пугать детей нельзя, ее дар барда был для него приятным ужасом.

По ночам, как утверждает он в «Путешественнике не по торговым делам», она рассказывала ему сказки, которые были «совершенно неправдоподобны, но все же до ужаса реальны», – саги о лихом серийном убийце или о корабельном плотнике, который заключает дьявольский договор и в результате вынужден плыть на судне, кишащем крысами, которые прогрызают себе путь через доски и топят его и всю команду. Природа вынашивала Вордсворта, «едва ль не материнских чувств полна» [пер. С. Федосова], но Мэри вместо того, чтобы по-матерински успокаивать Диккенса, отправляла его в «разные темные уголки», куда «нас против воли тянет все время возвращаться». Диккенс имел в виду более темные уголки своего разума: то, что может показаться наказанием, было также литературным посвящением.