Sam Rivers «Sizzle», 1976

Sam Rivers «Sizzle», 1976

Вот и дошли руки до «собачатины»… Так в осведомлённых кругах называют фри-джаз и всё, что с ним связано, – точнее, бессвязно. С появления бибопа в конце 1940-х гг. джаз всё усложнялся и ускорялся в прогрессии, будучи при этом запертым в как бы безбрежных, но, на самом деле, ограниченных в своей фрактальной неумолимости правилах – импровизация не как галлюцинация (полная деконструкция и новые образы), а как иллюзия, броуновское движение узоров на обоях, остающихся узорами на обоях. Более того, в 1950-е клокотание неслыханных звуков довольно быстро отлилось в «классическую американскую музыку», строго определённое сочетание инструментов, исполнительских практик, всегда одинаково «неправильных» гармоний и таких же замороченных соло, проистекающих из темы по разветвлённой системе идентичных, на поверку, «капилляров». 

Этот канон оказался невероятно живучим: в 2023 г. джэм-сейшена по всему глобусу звучат так же, как и «при бабушке», – те же ретро-интраверты, чья виртуозность обнажает 100%-салонную природу. «Джэз» – как, поначалу казалось, демократичная музыка битников – умудрился сразу обзавестись ореолом солидности, добротности, олицетворяемой сотнями пластинок фирмы «Blue Note» тех лет, на которых почтенные афроамериканцы оттачивали один и тот же тройной тулуп «Take The A Train» или «But Not For Me» (и я их зачем-то заказывал и заказывал на Discogs). Положа руку на сердце, разница – как прибавочная смысловая стоимость, понятная неджазмену волнительная история – начинает быть слышна, когда говорят мастера первого уровня, пара дюжин переигравших друг с другом по кругу в своеобразном «промискуитете» человек. Но первая смена поколений в джазе случилась уже на рубеже 1950-60-х, и новички тяготились хард-боп-дедовщиной, добыть место под солнцем среди корифеев «сальховов» и «лутцей» можно было либо шлифуя тембры до порно-бархата Гетца или Уэбстера (а потом и Грувера), либо пускаясь, с лёгкой руки Орнетта Коулмена, в свободное плавание, сближаясь с застывшим в спазме «смятения» академическим авангардом, этим вечным антрактом в оркестровой яме. По мне, самое интересное во втором процессе было его предчувствование и последующее кружащее голову зависание над порогом, за которым джаз (и музыка, в целом) заканчивались. Для подобного балансирования был даже придуман специальный термин «inside-outside» – и нашим (премордиальной каше), и вашим (слушателю). 

«Собачатина», как динамическая посмертная фотография, стала пристанищем пуристов – и любой чистый душой ребёнок объяснит вам всю степень вашей праздности, когда застукает за прослушиванием этого. Но дух, как известно, веет, где хочет, светлые умы трудились и на этой непростой ниве – таким был наш герой Сэм Риверс. Темнокожий с консерваторским образованием, преимущественно нью-йоркец, он появился на сцене как раз тогда, когда хоттабыч чистого разума рвался наружу из гладко вылепленного эллингтонами сосуда – в начале 1960-х в компании вечно юного (начал большую карьеру в 13 лет) барабанщика Тони Уильямса он быстро намотал на ус новую вседозволенность, которую сплавил с прекрасной классической манерой звукоизвлечения и мелодической микро-ясностью. Этот Уильямс и привёл в 1964 г. Риверса к Майлсу Дэвису – но Дэвису не нужен был второй Колтрейн, его знаменитая чуйка указывала на что-то колтрейнообразное, но более приземлённое и схематично-грувовое; монгольфьер преусложнённого джаза уже начал сдуваться в направлении 20-минутных расчёсываний одной остинанты. В итоге после непродолжительных гастролей и замечательного диска «Live In Tokyo» Дэвис, как на драфте в НХЛ или в крепостнической России, меняет Риверса на Уэйна Шортера – «не пригодился». Но остававшийся, при всём своём свободомыслии, в привычном «треке», Риверс был понятен всеядной «Blue Note», которая в конце 1960-х выпустила несколько классных его пластинок, имеющихся в распоряжении.

«Dimensions & Extensions» и «Contours» это узорно-перенасыщенный, но хладнокровный и взвешенный саксофонизм, плечо которому подставляли Хэрби Хэнкок с Фредди Хаббардом, коллективный структурированный фри с тщательно выписанными темами – любо-дорого, как говорится. Потом, когда страсти отбушевали и джаз встал в почётное стойло, Риверс работал искусным аранжировщиком этого грандиозного творческого похмелья, держась вместе с подельницей-женой бунтарских корней в своём нью-йоркском арт-инкубаторе (т.е. притоне) «Studio Rivbea». Дискография Риверса обширна – как и коллабораторские усилия – и не всегда это сверхтехничный бег в колесе. Здесь рассмотрен один альбом вт.пол. 1970-х, «Sizzle», который случайно вывалился с полки, намекая на возвращение к рандомному обозревательскому принципу. Рассмотрен на контрасте с другим имеющимся лонг-плеем – под названием «Контрасты» 1979 г. И там, и там все нити в руках вездесущего кореша Риверса басиста Дэйва Холланда – белого умника, давшего «собачатине» второе дыхание своим веховым диском «Conference of the Birds» 1972 г. (где, разумеется, играл Риверс – в чирикующей сакс-дуэли с Энтони Брэкстоном, ещё одним серым кардиналом свободной импровизации, по мне так самым интеллигентным из них). Но «Сontrasts» это классика ECM, неправдоподобно хорошо записанный и просчитанный до миллиметра «хаос» с ледяными паузами, слишком всё аналитично, предопределено, такой торжественный скрежет ветки по жестяной крыше на постылом мартовском ветру – в итоге запоминается только тревожное настроение и неоново-неживой хирургический продакшн. Это пластинкой все восторгаются – но, чорт возьми, она ничего не добавляет к звучавшей точно так же, но 15 лет до этого «Out To Lunch!» Долфи. Это всё аккомпанемент дурных снов – или альтернативный саундтрек к «Месту встречи изменить нельзя», неспроста композитор Е. Геворкян был по совместительству первым советским фри-джазменом. А «Sizzle» – действительно «шкворчание», хулиганский навал с умелым использованием электрогитары (Тэда Дунбара), дискретные терпкие всполохи, махновщина – а потому во всех энциклопедиях считается одним из худших или, как минимум, «странным». Т.е. и у «странной» музыки есть свои правила, выходя за которые ты становишься «странным» – таким я и запомню Риверса, дожившего до 88-лет: наукой давно доказано, что больше всего долгожителей среди подлинных работников умственного труда.